Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

самым низким, вибрационным гулом, что проник в самые кости, в самое нутро, вытеснив все другие звуки. Он был не гостем в сознании, а хозяином, занявшим опустевшие чертоги рассудка. Он сидел на краю кровати, руки дрожали мелкой, неконтролируемой дрожью. Перед глазами стояли видения: циклопические стены из зелёного камня, пляска неевклидовых геометрий, безглазые лики тех, кто старше самой смерти.

Он должен был говорить. Должен был кому-то рассказать. Иначе безумие, ждущее своего часа на окраине сознания, поглотит целиком. И был только один человек, кто мог понять — молодой агроном из районного центра, Семён, приехавший всего на день для забора почвенных проб. Человек науки. Рационалист. Последняя нить, связывающая Бородкина с миром логики и фактов.

Он нашёл Семёна у повозки. Тот, жизнерадостный и полный сил, заканчивал погрузку ящиков с образцами. — Игнат Сергеевич? Вы выглядите ужасно, — беспокойство прозвучало в голосе агронома искренне.

И Бородкин заговорил. Сначала сбивчиво, потом всё быстрее, слова вылетали из него, как проклюнувшиеся демоны. Он говорил о курганах, о гуле, о видениях, о Воронове, о знаниях, что жгут мозг. Он не упоминал Древних, не говорил о У’РНОЛ’XXЕ — язык не мог выговорить этих слов, но он описывал ощущение. Ощущение чудовищной древности, немого наблюдения, абсолютного безразличия ко всему человеческому.

Семён слушал, и его доброжелательная улыбка медленно таяла, сменяясь сначала недоумением, затем настороженностью, а после — холодной, отстранённой жалостью. Он видел не коллегу, а больного человека, измождённого, с лихорадочным блеском в глазах. — Игнат Сергеевич, — осторожно перебил Семён. — Вам нужно отдохнуть. Серьёзно. Солнце, работа… и эти местные сказки. Они действуют на воображение. Вы же материалист. Вы же понимаете, что все это — чепуха.

— Нет! — хрипло выкрикнул Бородкин, хватая Снмёна за рукав. — Это не чепуха! Это здесь! Оно в земле, в воде, в воздухе! Оно внутри меня теперь! Семён, ты должен посмотреть! Эти пластины… они…

Но Семён мягко, но уверенно освободил свою руку. В его взгляде теперь читался чёткий, бюрократический испуг. Сумасшедший ученый — это проблема, о которой нужно доложить по инстанциям. — Хорошо, хорошо, — он говорил успокаивающе, как говорят с буйными. — Я всё понимаю. Выложите эти… образцы. Я их изучу в районе. В лаборатории. Всему найдётся научное объяснение. А вам — немедленно к врачу.

Это было худшее, что можно было сказать. «Научное объяснение». Эти слова прозвучали как насмешка над тем ужасом, что Бородкин видел воочию. Он отшатнулся, понимая, что его приняли за сумасшедшего. Его последний мост к реальности рухнул.

Семён, видя реакцию, поспешил закончить погрузку. Он торопился уехать, оставить это гиблое место и его сумасшедшего обитателя позади. Он тронул лошадь, кивнув Бородкину на прощание — кивок был сухим, формальным, полным желания поскорее забыть эту встречу.

Бородкин стоял и смотрел, как телега удаляется, увозя его последнюю надежду. А потом взгляд упал на ящик, который Семён, в спешке, забыл привязать как следует. От тряски по ухабистой дороге крышка отскочила, и из него выпал один из образцов — не почвы, а тот самый, бирюзовый, пористый камень, что он сам принёс с кургана накануне для анализа.

Телега скрылась за холмом. Бородкин не двинулся с места. Он ждал с каменным лицом, весь превратившись в слух.

Тишину прорезал отдалённый, душераздирающий крик лошади. Поток — оглушительный, полный ужаса и боли. Потом — резко оборвавшееся человеческое восклицание. И затем наступила тишина. Та самая, всепоглощающая, вакуумная тишина, что он слышал у курганов.

Он не побежал на помощь. Он знал, что уже поздно. Он знал, что произошло.

Когда Бородкин, движимый последними остатками долга, дошёл до того места, то увидел лишь пустую повозку. Лошадь исчезла. Семён исчез. На песке, возле брошенного ящика, валялся тот самый камень. Но теперь он был не просто камнем. Он был… влажным, склизким, будто только что извлечённым со дна морского. И от него исходил слабый, фосфоресцирующий бирюзовый свет. Песок вокруг был усеян странными, извилистыми следами, похожими на следы гигантского слизня, но с отпечатками чего-то острого, будто больших лапок хтонического насекомого. И эти следы вели обратно к воде, в сторону лимана.

И самое ужасное, самое богомерзкое, самое омерзительное, что может представить себе человеческое сознание, было не это. Самое ужасное было в том, что Бородкин, глядя на эту картину, не чувствовал страха. Он чувствовал… понимание. Леденящее, абсолютное, безнадёжное понимание.

Оно не просто спало. Оно было голодно. И оно лишь отведало того, кто потревожил покой, кто осмелился считать его «образцом», кто пытался применить жалкие ярлыки человеческой науки. Оно стёрло Семёна, вернуло его в прах, в первоматерию, из которой он был сотворён, с легкостью ребёнка, ломающего песчаный замок.

И шёпот в голове Бородкина стал громче, яснее, почти ласковым: «Видишь? Не сопротивляйся. Не пытайся понять. Прими. Они были ничем. Ты… ты можешь стать проводником. Слушай Зов. Вернись к нам».

Бородкин повернулся и побрёл прочь от лимана, оставив за собой пустую телегу и светящийся на песке камень — памятник ничтожеству человеческой жизни перед лицом вечности. Он шёл, и шаги были теперь такими же медленными и покорными, как у местных жителей. Он наконец-то понял их. Они не были выродившимися. Они были… приспособившимися. Они смирились.

И он чувствовал, как смирение медленно заполняет и его самого, вытесняя остатки ужаса и отчаяния. Оставалась только ледяная, всеобъемлющая пустота и навязчивый, монотонный гул — колыбельная нечеловеческой бездны.

* * *

Игнат Бородкин больше не пытался бороться. Гул в голове стал его симфонией существования, монотонный и успокаивающий. Он сидел в своей хате, глядя в стену, и пальцы непроизвольно выводили на глинянном полу те самые гипнотические символы, что виделись в видениях. Он был пустой скорлупой, и сквозь трещины уже проглядывало Нечто Иное.

Его дверь отворилась без стука. На пороге стояли они. Жители хутора. Все до одного. Мужчины, женщины, даже те самые бледные, пузатые дети. Их лица больше не выражали тупой апатии. Теперь на них застыла одна универсальная эмоция — ожидание. Тяжёлое, древнее, лишённое всякой человеческой теплоты ожидание.

Их глаза смотрели на него не как на чужого. Они смотрели как на своего. Как на проснувшегося.

Староста… нет, председатель Колесник, стоявший впереди, сделал едва заметный жест. Двое мужчин с неожиданной для их тщедушных тел силой взяли Бородкина под руки и мягко, но неумолимо вывели из дома. Он не сопротивлялся. Шёпот в голове одобрительно гудел.

Они повели его не к морю, а вглубь хутора, к самому старому и обветшалому дому, вросшему в землю по самую крышу. Внутри пахло сыростью, рыбой и