Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

Это была не смерть. Смерть была понятна, почти привычна. Это было нечто бесконечно более отвратительное. Это была жизнь, вывернутая наизнанку, лишённая всякого смысла, кроме своего собственного, непостижимого существования. Жизнь, для которой человек был лишь питательной средой, случайным наростом плесени, который можно стереть, не заметив.

И видя это, ощущая всеми фибрами души, Игнат Бородкин не испытывал желания бежать. Он ощущал… благоговение. Холодное, лишённое всякой теплоты, богомерзкое благоговение перед этой совершенной, абсолютной чужеродностью. Его человеческая сущность сдалась, сломалась, признала своё поражение. И на её месте родилось новое понимание. Понимание того, что он стоит лицом к лицу не с чудовищем, а с Истиной. Ужасающей, неудобоваримой, отравляющей, но Истиной.

* * *

Что есть победа? Жалкая иллюзия, которую рисует себе ничтожный человеческий разум, пытаясь осмыслить битву с бесконечно превосходящими силами. Мы запираем дверь, думая, что обезопасили себя, и не слышим, как нечто по ту сторону начинает медленно, методично скрестись в неё, уже зная, что дверь эта — лишь бумажная ширма.

В самой глубине разума Игната, под слоями ужаса, покорности и навязанного знания, шевельнулась последняя, отчаянная искра того, кем он был когда-то. Игнатом Бородкиным. Советским учёным. Человеком, который верил в порядок, в логику, в то, что хаос можно изучить, классифицировать и обуздать. Эта искра была не героизмом, а последним спазмом утопающего инстинкта самосохранения.

Взгляд упал на перламутровые пластины, разложенные на столе. Карта, схема, инструкция по открытию Врат. Разум, отравленный знанием, прочитал их по-новому — не как призыв, а как чертёж. И он увидел не цель, а уязвимость. Точку сборки. Энергия, питающая явление существа, была нестабильна, она требовала точнейшей настройки, гармонии. Гармонии, которую создавал хор.

И он нарушил гармонию.

Вместо гортанного скрипа, воспевающего пробуждение, он изо всех сил крикнул самое простое, самое человеческое, самое лишённое смысла в этом месте слово. Он крикнул собственное имя. — «ИГНАТ!»

Звук, резкий, чуждый, полный отчаянной человеческой воли, ударил по выверенной частоте гула. Словно игла процарапала идеально отлаженный механизм.

На миг воцарилась абсолютная тишина. Бульканье прекратилось. Пляска адептов замерла. Даже сияние из ямы дрогнуло, стало мигать, как перегружающаяся лампочка.

Существо в яме, эта студенистая масса щупалец и глаз, содрогнулось. Его форма затрепетала, потеряла чёткость. Оно было плотью от плоти того ритма, и сбой был для него агонией. Раздался звук, похожий на лопнувшую струну размером с небоскрёб — оглушительный, пронзительный визг, от которого кровь брызнула из ушей адептов.

Яма неистово захлебнулась вспышкой ядовитого света и рухнула в себя саму. Камни, земля, доски — всё провалилось вниз с оглушительным грохотом, и на месте провала осталась лишь обычная, ничем не примечательная дыра в полу, из которой потянуло запахом влажной глины. Свет погас. Тишина, на этот раз обычная, глухая, деревенская тишина, оглушила его.

Адепты лежали без движения. Кто-то был мёртв. Кто-то впал в кататонию. Существо исчезло. Портал был закрыт.

Бородкин, шатаясь, выбрался на улицу. Воздух больше не звенел. Гул в голове стих, оставив после себя звенящую, болезненную пустоту. Он сделал это. Он остановил их. Он победил.

Он шёл по хутору, и надвигающийся рассвет казался самым прекрасным зрелищем в мире. Он выжил. Он спас… он спас мир. Он дойдёт до райцентра, он всё расскажет… он…

Он остановился у колодца, чтобы напиться. Зачерпнул воду. И в тёмной, отражающей поверхности воды он увидел не своё лицо.

Он увидел лицо с пустыми, бирюзовыми глазами, в которых плескалась бездонная глубина. Лицо, которое было его собственной маской, но за ней скрывалось нечто иное. И тихо, ласково, из самого нутра, прозвучал голос. Тот самый голос. Только теперь он звучал не снаружи, а изнутри.

«Глупец. Ты думал, что закрыл дверь? Ты лишь захлопнул её за собой. Портал не там, в земле. Портал — здесь. В тебе. Ты не заклинатель. Ты — врата. И я уже внутри. Мы будем ждать. Звёзды сойдутся вновь. И на этот раз ты откроешь нас изнутри».

Игнат Бородкин отшатнулся от колодца. Он провёл рукой по лицу — оно было обычным, человеческим. Но внутри, в тишине разума, он чувствовал. Присутствие. Дремлющее, хтоническое, колоссальное. Он не сбежал. Он не победил.

Он стал тем, от чего бежал. Последним и самым совершенным сосудом. Хранителем врат, который носит их в себе.

Он медленно выпрямился. Лицо стало бесстрастным. Он повернулся и посмотрел в сторону моря, на первые лучи восходящего солнца. И пошёл вперёд. Туда, где его ждали. Где будут ждать всегда.

Внутри тихо гудело. Он был больше не Игнат. Он был Маяком. И работа только начиналась.

* * *

Игнат Бородкин вернулся в Мариуполь. Внешне — победителем. Он составил отчёт для органов: трагический несчастный случай с товарищем агрономом, обвал грунта, вызвавший массовую истерию и самоубийство среди невежественных, выродившихся жителей глухого хутора. Образцы пород, собранные на месте, он сдал в архив с грифом «Не представляют научной ценности». Власти приняли его версию. Порядок был восстановлен. Расследование закрыто.

Его представили к награде за проявленную стойкость и преданность делу науки. Он получил новую, просторную квартиру в одном из лучших домов города, с видом на вечно спокойное теперь, серое Азовское море. Коллеги уважали его. Власть ценила. Он был героем, образцовым советским гражданином, преодолевшим тёмное наследие прошлого.

Каждое утро он просыпался от одного и того же кошмара. Ему снилось собственное пение. Но звук, который издаёт горло, — это не звук. Это вибрация, леденящая душу, гул, от которого трескаются стёкла и холодеет кровь. И он видит, как от его голоса вода в море закипает и приобретает тот самый, проклятый бирюзовый оттенок.

Он вскакивал с кровати в холодном поту, подходил к окну и смотрел на горизонт. Море было спокойным. Обычным. Но он-то знал. Знал, что это обман. Под тонкой плёнкой воды дремлет нечто, для чего тысячелетия — миг. Знал, что звёзды неумолимы в своём движении и однажды они сойдутся вновь.

Он мог часами сидеть на совещаниях, кивать, делать вид, что слушает, а сам вслушивался в тишину. И рано или поздно слышал. Тихий, далёкий, на самой границе восприятия. Гул. Его собственный, внутренний гул, ставший частью метаболизма, биения сердца. Он был его личной, неотключаемой симфонией безумия.

Он перестал смотреть людям в глаза. Боялся, что они увидят отражение — не его собственное, а чего-то древнего и холодного, что смотрело на мир изнутри него. Он избегал зеркал. Прикосновения жены, некогда такие желанные, теперь заставляли вздрагивать — её человеческое тепло было чуждым, обжигающе-чувственным на фоне ледяного, совершенного