Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

Как я устал! Всю ночь не сомкнул глаз, взбудораженный тем, что пережил, до самого утра я отчаянно боролся, стараясь сохранить здравый рассудок. Теперь все позади, вокруг тихо и ясно, словно после неистовой грозы, которая уже умчалась, низвергнув на землю громы небесные, но принесла и благословенную свежесть.

Безумную ночь сменило утро нового дня, я несколько успокоился и могу, пусть очень поверхностно, описать то, что случилось вчера.

Я закончил переписывать тетрадь, в которой Джон Ди дал «Ретроспекцию» своей жизни, около семи часов вечера. Затем я сделал небольшое отступление, написав о себе, и, перечитывая эти строки, осознал, что события удивительной жизни моего предка захватили и взволновали меня сильнее, чем можно было бы ожидать от равнодушного читателя и исследователя старинных архивов и семейных бумаг. Будь я неуемным фантазером, сказал бы, что Джон Ди, чья кровь течет в моих жилах, воскрес из мертвых. Из мертвых? Но разве он мертв, если его кровь унаследована потомком, живым человеком?.. Нет, я не пытаюсь найти какие-то объяснения своей странной, чрезмерной причастности к судьбе Джона Ди. Ясно одно: его судьба попросту завладела мной.

Завладела настолько, что каким-то невероятным образом в моей собственной памяти стали всплывать все описанные Джоном Ди события. Даже тихая жизнь в Мортлейке, куда обманутый в своих надеждах ученый удалился с женой и маленьким сыном, была мне словно бы знакома, я как бы сам жил там: пусть в действительности я никогда не видел Мортлейка, родового замка, комнат с их обстановкой и утварью, — все, что когда-то воспринимал и чувствовал Джон Ди, я словно проникся его чувствами и ощущениями. Но мало того, со мной творятся совершенно необычайные вещи, я постепенно начинаю предвидеть, предугадывать грозную и страшную судьбу моего несчастного предка, искавшего приключений не столько в реальной жизни, сколько в мире своей души; меня гнетут тяжкие, мрачные предчувствия, словно речь идет о моей собственной судьбе, неотвратимой, раз и навсегда предопределенной, и видения моего грядущего застилают мой мысленный взор черной грозовой тучей.

Из осторожности воздержусь от дальнейшего описания своих переживаний, я чувствую, что мысли и слова вот-вот начнут путаться. А этого я боюсь.

Итак, по возможности бесстрастно расскажу о невыразимо страшном событии, которое я пережил вчера.

Когда я переписывал последние строки «Ретроспекции», мне явственно представилось будущее Джона Ди, начиная с того момента, которым завершались его записки. Картина была живой и яркой, как мое собственное воспоминание о чем-то, пережитом мной вместе с Джоном Ди. Да нет же, почему «вместе»! Я видел все его глазами, я сам стал Джоном Ди, хотя знаю о нем лишь то, что до сегодняшнего дня прочитал в его записках и дневниках, — вот они лежат на столе, переписанные моей рукой, подумал я и в тот же миг в ужасе осознал: Джон Ди — это я!.. Странное, неопределенное ощущение в затылке, там словно выступило другое лицо, второй лик Януса… Бафомета! Я оцепенел, настороженно улавливая происходившие во мне перемены, не в силах шевельнуться, будто скованный ледяным холодом, омертвевший, а передо мной разыгрывался спектакль, в котором дальнейшая судьба Джона Ди предстала в виде картин и сцен.

Между окном и письменным столом, прямо передо мной, вырос, словно вдруг явился из воздуха, кто же?..Бартлет Грин! Он — распахнутая на голой груди кожаная куртка, широченные плечи мясника, мощная шея, тяжелая голова со всклокоченными огненно-рыжими волосами, а на лице, пугающе близком, расплылась фамильярная ухмылка…

Я невольно протер глаза, потом, немного оправившись от испуга, еще протер и постарался мыслить трезво, не поддаваясь обману чувств. Но фигура передо мной не исчезла, никаких сомнений: это был Бартлет Грин, он самый!

Вот тут-то и началось самое странное: я был другим, и я был самим собой, я в одно время был и здесь и там, на своем месте и где-то далеко, за пределами бытия, вне своего существа… Я был «я», но и «не я», а другой… я стал Джоном Ди, каким он сам себя знал и помнил, и одновременно Джоном Ди, который существовал в моем живом сознании. Что-то сместилось, а каким образом… выразить это словами не берусь. Да, пожалуй, произошло именно смещение: пространство и время как бы сдвинулись, так бывает, если смотреть, надавив пальцем на глазное яблоко — видишь предмет смещенным, вроде он настоящий, но в то же время что-то искажено, и непонятно, какой глаз дает истинно верную картину. Но дело не ограничилось зрением — «сместились» все звуки, которые я слышал: насмешливые речи Бартлета Грина раздались совсем близко, в моем кабинете, и в то же время донеслись из глубины веков!

— Не устал еще скитаться, брат Ди? Ох и долгий же ты избрал путь. А мог бы легко и просто получить, чего хочешь!

Я — чье-то «я» — хотело ответить, хотело словом разогнать морок. В горле у меня стоял комок, язык прилип к гортани — я отдавал себе полный отчет в своих физических ощущениях, — и вдруг вместо моего голоса зазвучал некий «мысленный» голос, он раздался во мне и в то же время прилетел из далекого прошлого, однако звук его был внятным моему собственному, вполне реальному слуху. Я услышал свой опрометчивый ответ:

— А ты, Бартлет, опять встаешь на моем пути к цели. Видно, не хочешь, чтобы я ее достиг. Хватит, прочь с дороги! Я желаю слиться с моим двойником в зеленом зеркале!

Рыжебородое привидение, а может, и в самом деле воплотившийся Бартлет Грин, казалось, пристально уставился на меня своим слепым бельмом. И вдруг осклабился, вернее, оскалился, а потом сладко зевнул в точности как хищник из рода кошачьих.

— Из зеленого зеркала, а также из черного камня на тебя приветливо поглядит лик Богини ущербной луны. Сам знаешь, брат Ди, что надобно сей доброй властительнице, — копье она разыскивает!

Дыхание у меня перехватило, я ошеломленно уставился на Бартлета. Мощный, неудержимый поток нахлынувших на меня чужих мыслей, страстей, сожалений и страхов мгновенно отступил, все это померкло и рассеялось, как при ударе молнии, — мое сознание, уже погрузившееся в сумеречное полузабытье, некий летаргический сон, пробудилось, озаренное яркой вспышкой: «Липотин! Княжна, острие копья… Требуют отдать копье!»

Мысль промелькнула и исчезла. На меня напала мечтательная задумчивость; поддавшись ей, я словно сам пережил, пусть не наяву, а как бы в полусне, лунную ночь в мортлейкском парке и заклинание суккуба. Рассказ, который я прочел в дневниках Джона Ди, стал зримым действом, заиграл живыми красками, обрел очертания, призрак, который являлся Джону Ди в черном