Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

может быть… — Липотин уклонился от прямого ответа. — Как бы то ни было, особа, которая сиживала в кресле, ныне занятом вашим покорным слугою, это вам не какое-то заурядное привидение, и не живая женщина, и не банальное божество, некогда почитавшееся, а в наши дни забытое, — великая владычица плоти и крови человека, вот кто она такая. И если человек задумал ее победить, он должен стать превыше крови!

Я невольно хватаюсь за горло, в нем сильно, прерывисто, лихорадочно бьется пульс, как будто кровь стучится в мозг, чтобы сообщить что-то важное; а может, это бьется во мне ликующая в злобной радости чуждая, посторонняя сила? Я как завороженный не свожу глаз с ярко-алого платка на шее моего посетителя. А он одобрительно кивает. Я шепчу:

— Вы стали превыше крови?

Липотин вдруг сгорбился и поник, седой, дряхлый старичок, он едва не валится с кресла и с мучительным трудом сипит:

— Стать превыше, уважаемый, означает почти то же самое, что пренебречь. Быть выше жизни или вовсе не жить — какая разница? Ну скажите, скажите, в чем разница! Нет ее, верно? Ведь нет?!

Это был крик, в нем слышались неприкрытое отчаяние, страх, тянувший ко мне холодные старческие руки.

Но прежде чем я успел бы хоть отчасти понять, как этот вопрос, этот отчаянный возглас мог вырваться у Липотина, невозмутимого насмешливого скептика, он откинул со лба волосы, выпрямился и засмеялся таким жутким свистящим и сиплым смехом, что я тут же забыл о своем мимолетном удивлении. А Липотин наклонился ко мне через стол и с натугой захрипел:

— Позвольте заметить: вступив в царство Исаиды Понтийской и Асии Хотокалюнгиной, вы попадаете в самое средоточие жизни плотской, во власть крови, от которой нет спасения как на земле, так и на том свете; никто от нее не ушел — ни почтенный магистр Джон Ди, ни Джон Роджер, эсквайр, и вам не уйти, дражайший покровитель. Зарубите это себе на носу, любезный друг.

— Где же спасение? — Я вскочил с места.

— В тантре ваджроли, — спокойно отвечает мой гость, окутывая себя клубами табачного дыма. От меня не ускользнуло: он не хочет, чтобы я видел его лицо, когда он произносит это название!

— Что такое ваджроли-тантра? — Я решил идти напролом.

— В древности гностики[213] называли этот процесс «обращением вспять вод Иордана». О чем речь, легко догадаться. Но это лишь внешний ритуал, весьма фривольный. Если вы сами, своими силами, не проникните в тайну, которая скрыта за внешним действием, а попросите, например, меня рассказать о ней, то расколотый орешек окажется трухлявым. Движения, физические действия, не сопровождаемые внутренними процессами, практикуются в красной магии, ее ритуалы лишь разжигают огонь, который никому не дано погасить. О красной магии людям ничего не известно, только и знают они молоть языком о белой да черной. А тайна, внутренний процесс… — Речь Липотина внезапно становится быстрым монотонным бормотанием, похожим на невнятную скороговорку тибетских лам. Чудится, будто не Липотин бормочет себе под нос, вернее, в свой красный шейный платок, а кто-то далекий и незримый: —… Расторжение уз… соединение любовью того, что разделено… Любовь побеждается ненавистью. Ненависть побеждается мысленным образом. Образ побеждается познанием. Познание побеждается отказом от дальнейшего познания. Неведение есть алмаз чистейший, Ничто.

Слова шелестят, шелестят, я не поспеваю за ними, не схватываю смысла. Вдруг кажется, будто в вышине надо мной Бафомет и он тоже слушает. Опустив голову, я пытаюсь уловить то, что внятно двуликому. Но остаюсь глух.

И вот я поднимаю голову, раздавленный собственным бессилием, и вижу: Липотина в комнате нет.

А был ли?

_____

Опять прошло «время», не знаю, много ли, не следил за ним. Правда, я завел все часы, какие есть в доме, и слышу прилежное тиканье, но они показывают разное время, я же не сверял их; думаю, в моем нынешнем странном душевном состоянии лучше не знать, сколько мне еще осталось. День на дворе или ночь, я уже давно угадываю по тому, темно в комнате или светло, то, что я спал, понимаю, проснувшись где-нибудь в кресле или на стуле. Однако нет большой разницы между ночью и пасмурным днем, когда в немытые окна моего жилища робко тянутся солнечные лучи, света они почти не дают, но, словно бледные холодные персты, шарят по комнате, пробуждая к призрачному бдению бесчисленные тени.

Я осознаю чередование света и тьмы, но что с того? Все равно нет ответа на вопрос, жив я или, используя выражение, принятое у людей, мертв в эти минуты, когда пишу о своей недавней встрече с призраком Липотина. Но я все-таки пишу и впредь буду описывать все, что бы ни случилось. Может быть, конечно, лишь в воображении мне видится, будто я оставляю некие знаки на бумаге, а в действительности все, что я хочу запечатлеть, словно вытравливается на медных гравировальных досках моей памяти. Какая, в сущности, разница?

Действительность непостижима, но еще того менее — кто же «я»? Раздумывая о том состоянии, в каком пребывало мое «я» перед появлением Липотина (он возвестил о себе озорством уличных мальчишек, позвонивших в мою дверь), я могу определить эту сонную одурь только как «отсутствие сознания». Но сейчас, когда я пишу эти строки, мне кажется, и чем больше я размышляю, тем сильнее моя уверенность — нет, бессознательным мое тогдашнее состояние назвать нельзя! Вот только не могу вспомнить, что же со мной было, что я пережил, что испытал в том, совершенно новом для меня, непривычном состоянии? Изведал вечную жизнь? Но в таком случае разве я вернулся бы из вечности назад, в бесконечность человеческой жизни? Нет, конечно! Нельзя вернуться из вечности, ибо от бесконечности ее отделяет бездна, через которую никому не дано перепрыгивать то туда, то сюда, по своему хотению. Наверное, Джейн обрела вечную жизнь, потому не может услышать меня. Ведь я призываю ее в своей бесконечной жизни, и вместо Джейн является княжна Асия…

Что же со мной было, что это за состояние? — этот вопрос не дает мне покоя. И все настойчивее напрашивается ответ: наверное, в том состоянии некто, чье бытие превыше человеческой жизни, наставил меня в тайном знании, для которого в моем бедном, земном языке нет слов, рассказал о явлениях, таинствах и мистериях, смысл которых, возможно, когда-нибудь раскроется мне полностью. Ах, был бы у меня надежный помощник, добрый советчик, каким верный Гарднер, «лаборант», стал для моего предка Джона Ди, чье существо по наследству перешло ко мне.

Липотин больше не появлялся. Вот уж по