Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

свои руки с внезапным, всепоглощающим недоумением, будто впервые видел их и не понимал, чьи они. Язык обращался не к их уму, а к чему-то глубоко спящему в крови, к памяти, которую они не осознавали.

В дверях, бледный от ужаса, застыл директор школы. За его спиной стоял Станислав Филиппович, приведённый испуганной уборщицей.

Штерн замолк так же внезапно, как и начал. Звуки замерли в воздухе, будто их подхватил и унёс за окно внезапный порыв ветра. Медленно поднялся. Обвёл класс своим бездонным взглядом, в котором не осталось ничего человеческого, лишь холодная, вселенская мудрость. Он ничего не сказал. Просто развернулся и вышел из класса.

Станислав Филиппович бросился вслед. Он видел, как прямая, негнущаяся фигура учителя вышла из школы и, не оборачиваясь, зашагала прочь от села, в сторону бескрайней степи. Председатель, сердце которого колотилось где-то в горле, последовал на почтительной дистанции.

Они шли долго. Село осталось позади, превратившись в крошечные кубики на горизонте. Штерн шёл уверенно, будто его вёл незримый поводырь. Наконец он остановился на вершине древнего, почти размытого кургана. И тогда Станислав Филиппович увидел их.

На всём протяжении горизонта, в дрожащем мареве, стояли они. Высокие, невероятно тонкие силуэты, искажённые жарким воздухом. Их было множество. Они не приближались. Они не угрожали. Они просто ждали. Молчаливая свита из ветра и камня.

Штерн обернулся. Лицо было спокойным. Он посмотрел на Станислава Филипповича, и в взгляде на мгновение мелькнуло что-то узнаваемое — тень благодарности? Прощания? Затем медленно, почти торжественно, кивнул. И повернулся к пустоте.

Он сделал шаг вперёд — и его фигура дрогнула, заколебалась, будто размываясь в воздухе. Ещё шаг — и он стал полупрозрачным, как мираж. Ещё миг — и Станислав Филиппович увидел, как силуэты на горизонте тоже начали рассеиваться, растворяться в свете и воздухе.

Через несколько секунд степь была пуста. Ни учителя, ни теней. Только бескрайнее небо, далеко простирающаяся земля и завывание ветра в ушах, которое могло быть всего лишь ветром, а могло — прощальным свист.

Станислав Филиппович долго стоял на краю. Он не видел смысла искать или сообщать о пропаже. Что он напишет в рапорте? Что учитель истории ушёл в степь и растворился в воздухе на глазах у председателя сельсовета?

Он вернулся в Антоновку. Жизнь продолжалась. Иногда, особенно тихими осенними вечерами, он выходил на окраину и смотрел на степь. И ему чудилось, что в шелесте ковыля, в скрипе одинокого деревца он слышит обрывки той самой нечеловеческой песни. И он задавался вопросом, который будет терзать до конца дней:

Стал ли Андрей Викторович Штерн последней жертвой равнодушного ужаса? Или он, стёртый дочиста, сумел сделать то, что не удавалось никому — понять их? И, поняв, стать одним из них? Обрёл ли он наконец тот дом, в котором больше не будет ни тоски, ни одиночества — лишь вечное единение с Бескрайностью?

Ответа не было. Был только ветер, несущий через степь пыль забытых имён и обломки стёртых временем цивилизаций.

Избавление от кожи

Я пишу это не как оправдание. Я пишу это как предупреждение, или, возможно, как последнюю попытку зафиксировать то, что ещё осталось от меня, Генриха Штайнера, прежде чем я окончательно сойду с ума или меня найдут товарищи из местного отдела НКВД. Они, кстати, не злодеи. Я видел, как старший лейтенант Горшков три дня откапывал из-под завала барана старого Миллера. Они борются с видимым злом — вредителями, бандитами, шпионами. Но как бороться с тем, что под ногами? С тем, что внутри тебя самого?

Всё началось с усталости. Не с простой усталости от работы в колхозе, хотя руки от плуга отваливались по-настоящему. Нет. Это была та самая усталость, о которой говорится в стихах, которые я теперь нахожу испещрёнными своими пометками на полях старой тетради. Усталость от самого себя. От своего лица в зеркале, от своих неудач, от этого вечного, гнетущего страха сказать или сделать что-то не так. Я был Генрихом Штайнером, и это была тюрьма, выстроенная из моих же недостатков, комплексов и провалов.

«Хочется выйти, уйти от себя. Не возвращаться. Исчезнуть. Бесследно пропасть».

Я начал уходить в степи. Далеко за лиманы, где лишь ковыль да ветер, свистящий на забытых скифских курганах. Я искал тишины, но находил не её. Ветер там нёс не покой, а забытие. Он шумел не как ветер, а как эхо давно умолкшего голоса. Порой мне мерещилось, что на самом горизонте, в мареве жары, движется силуэт, не то всадника, не то чего-то более древнего и стройного. «Дети Бескрайности» — прошептал мне как-то раз ум. Они предлагали своё избавление — раствориться в этом бескрайнем пространстве, стать пылинкой, уносимой ветром, забытой и никому не нужной. Это было заманчиво. Стать ничем.

Но это был не мой путь. Моё спасение пришло не сверху, а снизу.

Возле одного из курганов, под которым, как говорят, ещё немцы-колонисты находили странные «бабы» со стёртыми лицами, земля обвалилась. Обнажился вход в какую-то щель, пахнущую не сыростью и глиной, а сладковатым тлением, как будто изнутри гниёт исполинская плоть. Разум кричал бежать, но та часть меня, что жаждала «силы найти, чтоб измениться», заставила меня зайти внутрь.

Там не было пещеры в привычном смысле. Стены были… живыми. Тёплыми, влажными, они пульсировали сонным, мерзким ритмом. Они состояли не из камня, а из чего-то стеклянного и органического одновременно. И они шептали. Это был не шёпот ветра. Это был Шёпот, идущий из самой глубины, из Под-Слоя. Он проникал прямо в мозг, минуя уши. Он не звучал на каком-либо языке, но я понимал его суть.

Он говорил со мной. Он видел меня. Видел всю мою гнилую, жалкую сущность. Все мои страхи, все тайные мысли. И он не осуждал. Он предлагал решение.

«Мы сотрём, — вибрировало в костях, — мы очищаем. Мы возвращаем к изначальной простоте. Ни формы, ни боли, ни страха. Только единство в Пустоте».

Я бежал оттуда в ужасе. Но Шёпот не покидал меня. Он звучал в скрипе половиц в моём доме на окраине Грюндхайма, в бульканье воды в колодце. Он звал. Он манил обещанием.

«Вернуться. Другим. Совсем не таким. Избавившись от недостатков, комплексов, страхов».

Я больше не хотел просто исчезнуть. Я хотел сбросить эту кожу, эту неудачную форму под названием Генрих Штайнер, и «стать тем, кем мечтал». Сильно. Искренне.

Я начал меняться. Проблемы, что я сам создал, стали казаться мелкими и ничтожными. Страхи утихли, потому что я знал —