Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

Он помолчал, глядя на исписанный лист бумаги перед Штерном. — Вы всё это записываете? — Пытаюсь, — голос учителя прозвучал хрипло. — Станислав Филиппович, вы ведь местный. Ваши предки здесь жили. Они… они никогда не рассказывали о таких вещах? О свисте в степи? О каменных идолах?

Председатель тяжело вздохнул, достал кисет и стал медленно скручивать цигарку. — Рассказывали. Но не как о страшилках. Как о… части погоды. Как о суховее или о засухе. У нас это зовут не свист, а «ветер забытья». Говорят, он дует из самых древних времён, когда здесь ещё не люди жили, а совсем иное. И он сдувает всё. Память. Имена. Целые народы. Скифов сдул. Половцев. Ногайцев. Тех, кто курганы насыпал. Мы, немцы, думали, мы крепче, мы с землёй управляемся, корни пускаем. А потом и нас стало сдувать… революцией, войной… — Он мотнул головой, отгоняя мрачные мысли. — Старики говорили: если ветер забытья называет тебя по имени — ты уже потерян. Ты уже стал частью степи. Пылью на ветру.

Он закурил, и дым в стоячем воздухе комнаты расползся призрачными кольцами. — Я человек советский, в сказки не верю. Но видел сегодня землю, которая мёрзлая в зной. И я вижу ваше лицо, товарищ Штерн. Вы выглядите так, будто месяц в степи без воды провели. Будто вас этим ветром уже немного обдуло.

Андрей Викторович посмотрел на свои записи. Чернила на бумаге вдруг показались ему смешными и жалкими. Как можно запечатлеть бесконечность в клетчатом школьном журнале? Как можно описать небытие?

Он отложил перо. Борьба казалась бессмысленной. Штерн сидел и слушал, как в полной тишине комнаты нарастает тихий, высокий звон. Звон абсолютной пустоты.

* * *

Новая идея пришла к ночью, в короткие промежутки между тягучими, ползучими кошмарами, где Штерн блуждал по бескрайней степи под безразличным взглядом каменных ликов без глаз. Он проснулся с единственной ясной мыслью, застрявшей в сознании, как островок тверди в океане безумия: нужно зафиксировать не чувства, а факты. Не интерпретации, а координаты.

Утром, чувствуя себя разбитым и опустошённым, будто его внутренности выскоблили тупым скребком, он отправился в сельсовет. Станислав Филиппович, увидев бледное, осунувшееся лицо, без лишних слов кивнул и разрешил поработать с большой картой района, висевшей на стене в его кабинете.

Карта была старой, ещё довоенной, испещрённой карандашными пометками и пятнами. Но для Штерна она стала глотком свежего воздуха. Здесь был порядок. Здесь были линии, названия, расстояния. Реальность, которую можно было оценить глазами.

Он принёс циркуль, линейку и чистый лист бумаги. План был прост и гениален: отметить на карте все аномальные места. Тот самый курган, где нашли каменную бабу. Место у мельницы, где он впервые услышал свист. Всё, что хоть как-то было связано с проявлениями «Ветра забытья», как назвал это председатель. Он надеялся выявить закономерность, понять логику безумия, нанести его на сетку координат и тем самым лишить власти.

С азартом, которого не чувствовал со дней студенческой юности, Штерн принялся за работу. Он аккуратно выводил условные значки, соединял их линиями, делал пометки на полях. Пальцы, испачканные чернилами, дрожали, но уже не от страха, а от сосредоточенности. Он чувствовал, как разум, воля возвращаются к нему. Он боролся. Он побеждал.

К полудню карта-схема была почти готова. Штерн откинулся на стуле, любуясь своей работой. Хаос и ужас были заключены в аккуратные геометрические фигуры. Теперь это было явление, которое можно изучать.

В кабинет зашёл Станислав Филиппович, неся два жестяных подстаканника с чаем. — Ну как, товарищ учёный, врага локализовали? — в его голосе звучала лёгкая, усталая усмешка.

Штерн с торжеством указал на свою схему. — Смотрите. Все точки лежат почти на одной линии. Явная закономерность! Это доказывает, что мы имеем дело не с мистикой, а с… с неизученным природным явлением! Возможно, акустическим эффектом определённого рельефа, геомагнитными аномалиями…

Он говорил горячо, с жаром, и председатель слушал его, молча попивая чай. Потом медленно подошёл к карте, внимательно посмотрел на усердно выведенные значки и покачал головой. — Андрей Викторович. Вы тут хутор Клейнфельд отметили. И Розенталь.

— Да, конечно! По рассказам, там тоже… — Их нет, — тихо перебил Станислав Филиппович.

Штерн замер. — Как… нет? — Нет. Клейнфельд был затоплен во время наводнения тридцать второго года. Людей переселили. А Розенталь… — Он тяжко вздохнул. — Розенталь был на оккупированной территории. Осенью сорок третьего там шли бои. От него ничего не осталось. Ни камня на камне. Люди… люди тоже почти все полегли. Мы после войны даже не стали его восстанавливать. Место проклятое.

Учитель уставился на свою карту. Аккуратные кружочки, которые он с такой тщательностью выводил, вдруг запылали на бумаге, как раскалённое железо. Он вскочил, схватил районную карту со стены, впиваясь в неё глазами. Он искал названия. Клейнфельд. Розенталь. Их не было. Ни на старой карте, ни в его памяти. Он отметил их… но он не мог их вспомнить. Он отметил пустоту. Он нанёс на карту места, которые стёрло не только с земли, но и из истории и из человеческой памяти.

Его схема была не картой аномалий. Она была картой забвения. Он не изучал явление — он подчинялся его логике, сам того не ведая. Он отмечал точки, где «Ветер» уже победил.

Рука задрожала. Он отшатнулся от стола, и жестяная кружка с чаем упала на пол, оставив на карте бурое, бесформенное пятно, которое медленно расползалось, поглощая нарисованные им значки.

— Оно… оно заставляет меня помнить то, чего нет, — прошептал Штерн, и голос его сорвался. — Или… я забыл то, что было?

Станислав Филиппович молча поднял кружку. Его лицо было невозмутимым, но в глазах стояла та же самая, знакомая уже Штерну, древняя усталость. — Я же говорил. Он сдувает. Поселки. Имена. Память. Теперь он и до ваших карт добрался, Андрей Викторович. Вы думали, вы его изучаете. А это он изучает вас. Проверяет, что вы уже забыли, а что ещё можно стереть.

Председатель вышел, оставив учителя одного перед испорченной картой. Штерн смотрел на бурое пятно, которое медленно поглощало нарисованный им мир. И ему почудилось, что из-под него проступают искажённые, стёртые черты другого, гораздо более старого изображения. Бескрайняя степь и одинокие, безликие камни, смотрящие в пустоту.

Его победа оказалась поражением. Его разум оказался союзником того, с чем он пытался бороться.

* * *

После провала с картой Андрей Викторович замкнулся. Он перестал задавать вопросы, избегал разговоров со Станиславом Филипповичем, чей взгляд, полный древней, понимающей жалости, стал для него невыносим. Он механически вёл уроки, слыша собственный