Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

Ефим скользнул по стене будки, опускаясь на корточки. Слезы текли по его щекам, но он не чувствовал их. Он чувствовал только пустоту. Всепоглощающую, тотальную. Он пытался крикнуть, но из его горла вырывался лишь хриплый, беззвучный выдох.

Сын. У меня есть сын. Как его зовут?

Он судорожно рылся в своей памяти, перебирая обрывки, как нищий в поисках хлебной крошки. Мальчик. Светлые волосы. Смех… какой смех? Он не мог вспомнить звука. Первый школьный день… ничего. Пустота. Дыра, на месте которой должно быть самое дорогое.

Свист в голове менялся. Теперь в его многослойном, нечеловеческом звучании проскальзывали намёки на что-то знакомое. Обрывки слов. Не на русском. На каком-то древнем, забытом наречии, полном шипящих и свистящих звуков. Язык ветра, язык бескрайней степи, что помнит копыта скифских коней и шёпот шаманов, давно обратившихся в прах.

И сквозь этот шум он услышал другое. Свой собственный внутренний голос, но какой-то слабый, отдалённый, будто доносящийся из другого конца длинной, тёмной пещеры.

…тиму…

Отзвук. Эхо имени. Последний всплеск утопающего.

…и… тимур…?

Да. Тимур. Его сына звали Тимур. В честь Гайдара, героя. Они с женой так решили. Это имя всплыло из небытия, как пузырь воздуха из тёмной воды, подарив ему секундную, ослепительную вспышку надежды.

— Тимур… — его губы шевельнулись, издавая почти неслышный, сорванный шёпот.

И в тот же миг свист усилился, стал пронзительным, насмешливым, яростным. Он обрушился на это хрупкое воспоминание, как ураган на песчаный замок. Ефим снова увидел его — тот самый силуэт на горизонте. Он не приблизился. Он просто… стал чётче. Контуры стали определённее, хоть и невыразимее. Он был похож на человека, но его конечности были слишком длинными, а голова склонённой под неестественным углом. И в нём не было ничего, кроме абсолютного, леденящего душу безразличия.

Один из Детей Бескрайности. Хранитель забвения.

Воспоминание о сыне померкло, стало блёклым, как выцветшая фотография. Имя снова начало ускользать, расплываться, тонуть в гуле.

— Нет! — это был хриплый, отчаянный крик. Ефим вскочил, сжав кулаки. Он бросился не к силуэту, а к тому обломку камня, что лежал на границе света и тьмы. К тому артефакту с одним глазом.

Он упал на колени перед ним, схватил его. Камень был ледяным, будто вобравшим в себя холод межзвёздной пустоты. Боль, острая и режущая, прошла по ладони — острый край впился в кожу, выступила кровь.

— Помоги! — закричал он камню, этому немому свидетелю эрозии памяти. — Верни мне его! Верни мне имя моего сына!

Но камень был молчалив. Он лишь смотрел на Ефима своим единственным, ничего не выражающим глазом. В его молчании был тот же ответ, что и в свисте, что и в безразличной позе Существа на горизонте. Нет ничего важного. Всё станет пылью. Всё будет забыто. И твой сын, и ты, и сам этот камень.

Отчаяние сменилось тупой, всепоглощающей апатией. Силы покинули его. Ефим разжал пальцы, окровавленный обломок с глухим стуком упал на землю. Он больше не боролся. Он сидел на коленях, опустошённый, и смотрел в тускло мерцающий глаз идола.

Свист в голове стал тише. Он стал частью Ефима. Фоном его собственного сознания. Он выскоблил из него всё, что было дорого, всё, что делало его человеком, и наполнил образовавшуюся пустоту собой. Равнодушием. Бескрайностью.

Он больше не помнил, зачем он здесь. Кто эта собака, что тычется мордой ему в плечо, скуля и повизгивая? Чей это тёплый, живой язык касается его окровавленной ладони? Он отстранился от неё, машинально, без эмоций.

Он поднял голову и посмотрел на Существо. Теперь оно не вызывало ужаса. Оно было… знакомым. Почти родным. Таким же пустым, как и он сам внутри.

Альма, не получая ответа, замолкла. Она села рядом, уставившись на хозяина своими преданными глазами, в которых застыла бездонная печаль и непонимание. Она всё ещё помнила. Она всё ещё боролась. Но её бой был проигран.

Ефим Рыбников медленно поднялся на ноги. Он больше не смотрел на посёлок, которого не было видно. Он не смотрел на собаку. Его взгляд был устремлён в бескрайнюю, тёмную степь, на тот бесконечно далёкий и бесконечно близкий горизонт, где стоял Его безмолвный собрат по забвению.

Он сделал шаг вперёд. За пределы круга света. Затем другой.

Он шёл. Без цели. Без памяти. Без страха. Навстречу ветру. Навстречу бескрайности. Без мыслей. Без воспоминаний. Его ноги сами несли по пыльной степной дороге, подчиняясь какому-то древнему, глубинному ритму, что был сродни движению ковыля под напором ветра. Внутри была лишь тишина. Не мирная, а мёртвая, бездонная, как вакуум между звёзд. Тот всепроникающий свист растворился, выполнив свою работу. Он выжег всё лишнее, оставив лишь идеальную, отполированную пустоту.

Он не видел Существа. Оно исчезло, растворилось в своей собственной бескрайности. Оно ему больше не было нужно. Его работа здесь была завершена.

Альма шла рядом. Она не отходила ни на шаг. В её собачьем сознании не было места метафизическому ужасу, но была бездна боли и преданности. Она видела, что с хозяином творится что-то страшное, непоправимое. Она тыкалась носом в его безучастную руку, лизала пальцы, с которых давно сочилась кровь, тихо поскуливала, пытаясь вызвать в нём хоть какую-то реакцию. Но он был глух и слеп к ней. Он шёл, движимый бездушными законами мироздания.

И вдруг впереди, в разрыве предрассветной мглы, замигали огни. Сначала один, потом другой, третий. Это был посёлок. Он не исчезал. Он всегда был здесь, всего в каких-то двадцати минутах ходьбы. Его просто скрывала та самая дымка, что стелилась не над степью, а в сознании самого Ефима.

Они вышли на окраинную улицу. Пахло дымом из печных труб, свежим молоком, привычной жизнью. Где-то кричал петух. Из открытого окна соседского дома доносились обрывки радио — диктор бодро рассказывал об успехах в освоении целины.

Ефим остановился. Его пустой взгляд скользнул по знакомым домам, заборам, колодцу. Ничто не отзывалось в нём. Это была чужая деревня в чужой стране. Альма, почувствовав знакомое место, радостно вильнула хвостом и потянула его в сторону дома, надеясь, что в стенах родного двора её хозяин очнётся.

Он позволил ей вести себя. Его ноги механически шагали. Они дошли до калитки. Ефим потянулся к щеколде — движение, вызубренное до автоматизма за тысячи повторений. Вошёл во двор.

Всё было на своих местах. И аккуратно сложенные дрова, и вёдра у колодца, и его же собственный верстак у сарая. Но для него это были просто объекты. Лишённые истории, смысла, эмоциональной