Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

росло. Не из одной точки, а отовсюду сразу. Словно сам горизонт пристально смотрел на него миллионом пустых глаз. В памяти всплывали обрывки школьных уроков истории — о скифах, половцах, печенегах, всех тех, кто канул в лету, чьи имена и лица стёрлись под воздействием этого всепоглощающего безвременья. Ему почудилось, что впереди, в колебаниях воздуха над раскалённой за день землёй, мелькнула тень всадника в остроконечном шлеме, тут же рассыпавшаяся в прах.

Ефим сжал поводок Альмы крепче. Собака шла рядом, прижимаясь к ноге, но её обычная уверенность куда-то ушла. Она не рычала, не лаяла, просто жалась к хозяину, время от времени поводя ушами, улавливая то, что было недоступно человеку.

А свист вернулся. Теперь он был чуть громче. Он не просто висел в воздухе — он состоял из множества голосов. Это был шёпот тысяч забытых языков, песен, молитв и проклятий, всё перемолотое в единую монотонную ноту небытия. Звук ветра, что знал мир ещё до появления первого человека в этих степях и будет знать после.

Ефим Рыбников остановился как вкопанный. Он обернулся. Огни посёлка исчезли. Их скрыла лёгкая, необъяснимая дымка, или же он отошел гораздо дальше, чем думал. Кругом была только тьма, плоская, как лист бумаги, и этот бесконечный, бездушный шепот пустоты.

Сердце заколотилось чаще. Он начал думать, что заблудился. Не в степи — он знал, что шёл всё время прямо по дороге. Он заблудился в самом себе. Или он сам начал стираться, как карандашный набросок на старом листе, подхваченный равнодушным дуновением Бескрайности.

— Альма? — хрипло позвал он.

Собака посмотрела на хозяина, и в её глазах он увидел не ответ, а тот же самый, первобытный ужас. Ужас перед тем, что больше них, древнее и абсолютно безразлично.

И свист становился всё громче. Он стал константой, фоном мироздания, вытеснив собой тишину. Ефим больше не слышал собственного дыхания, лишь этот бесконечный свист забвения, от которого звенело в ушах и холодело внутри.

Он машинально двинулся вперёд, подгоняемый инстинктом — нужно идти, нельзя оставаться на месте. Нога нащупала твёрдую землю дороги. Она ещё была здесь, под ногами, эта тонкая нить, связывающая его с миром людей. Альма шла, прижавшись к ноге так плотно, что он чувствовал её дрожь. Она не пыталась тянуть или лаять, её первобытная сущность была парализована величиной того, что их окружало.

Мысли Ефима путались, расползались, как клочья тумана. Он попытался вспомнить лицо сына — и увидел лишь размытый овал. Попытка вызвать в памяти мелодию из радиоприёмника, что играла сегодня утром, обернулась тем же пронзительным свистом, только на миг сменившим тональность. Ужас сменился странной апатией. Какая разница? Всё равно всё забудется. Все эти песни, все лица, все его победы и обиды. Степь стёрла память о целых народах, что ступали по этой земле, — что уж говорить о нём, Ефиме Рыбникове, слесаре из колхоза «Путь Ильича».

Он шёл, не зная куда, повинуясь лишь смутному ощущению, что свет должен быть впереди. Но впереди была только тьма. И тогда он увидел Её.

Сначала это был просто тёмный силуэт, чуть более плотный, чем окружающая мгла. Высокий, неестественно прямой. Альма замерла, издав тихий скулящий звук, и уставилась на него, шерсть на её загривке поднялась дыбом.

Ефим, преодолевая оцепенение, сделал ещё шаг, потом другой. Фигура приобретала очертания. Это была каменная баба — один из тех древних идолов, что кочевники ставили на курганах многие века назад. Их часто находили в степи, свозили к музеям или просто к обочинам дорог. Советская власть на них не особо обращала внимания — пережиток тёмного прошлого, не более.

Но эта стояла здесь, в глухой степи, в абсолютной темноте, будто её только вчера водрузили на этом месте.

Ефим подошёл ближе, движимый каким-то гипнотическим влечением. Камень был шершавым, испещрённым трещинами времени. Он поднял руку, желая потрогать его, убедиться в реальности, но замер, не смея прикоснуться.

Лицо у идола было стёрто. Не время стёрло его — нет, следы работы были слишком грубыми, намеренными. Кто-то с яростью выбил черты, оставив лишь гладкую, пустую маску, на которой играли призрачные тени от невидимых звёзд. В этой слепоте было что-то невыразимо жуткое, бесконечно более пугающее, чем любое гротескное изображение.

И свист исходил отсюда.

Он усиливался, обтекая каменные бока, рождаясь в глубоких трещинах и выбоинах. Это был не звук ветра, огибающего преграду. Это был голос самого камня. Голос немой, вековой скорби, голос пустоты, которая смотрела на него своими незрячими очами.

Ефим почувствовал головокружение. Земля под ногами поплыла. В ушах звенело, и в этом звоне проносились обрывки чего-то, что не было мыслями. Воспоминания? Но не его. Холод походной юрты. Вкус кумыса. Беспощадная ярость степного набега. Тихое угасание в забытом всеми кургане. И над всем этим — всепоглощающее чувство потери. Потери имени, племени, дел, самой памяти о том, что ты был.

«Дети Бескрайности»… Это название само всплыло в сознании, будто принесённое тем самым свистом. Они не злые. Они — есть. Как есть ветер, как есть эрозия, как есть забвение. Они — равнодушие вселенной, принявшее форму звука.

Альма внезапно огрызнулась на камень. Тихий, почти беззвучный рык, полный ненависти и ужаса, вырвался из её глотки. Этот земной, знакомый звук на миг вырвал Ефима из омута наваждения. Он отшатнулся от идола, с трудом отводя взгляд от его слепого лица.

— Пошли, — сипло прохрипел он, дергая поводок. — Пошли отсюда!

Он развернулся и почти побежал по дороге, назад, туда, где должен быть посёлок. Он бежал, спотыкаясь о кочки, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Альма мчалась рядом, её когти отбивали частую дробь по земле.

Он бежал, не оглядываясь, но чувство, что за ним наблюдают со стороны того камня, не отпускало. Оно висело на нём тяжелым грузом, давило на плечи. Свист постепенно стихал, растворяясь в ночи, но внутри черепа он продолжался, тихий и неумолимый, выметая из уголков памяти пыль былого.

Он бежал, пытаясь вспомнить название улицы, на которой жил. Вспомнить имя председателя колхоза. Вспомнить, как звали его первую учительницу.

И с ужасом понимал, что многие имена и лица стали расплывчатыми, будто просвечивающими сквозь папиросную бумагу. Пустота входила в него через уши и начинала точить его изнутри.

А впереди, наконец, замаячил слабый, тусклый свет. Не огни посёлка — их всё ещё не было видно. Это был одинокий фонарь на старой трансформаторной будке, на самом краю полей. Крошечный островок жёлтого, рукотворного света в океане первобытной тьмы.

Ефим ринулся к нему, как