Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

Камни, те, что остались на полу, были сметены на железный лист и также брошены в огонь. Они не горели, а лишь чернели и покрывались трещинами, издавая при этом тонкий, высокий звук, похожий на крик летучей мыши.

Когда костёр наконец догорел, а яма была выкопана, пепелище и останки сгребли в мешки и опустили в сырую землю. Широков лично проследил, чтобы всё было засыпано, а сверху вылили оставшийся керосин и засыпали известью.

— Это чтобы… чтобы не ролось ничего, — пояснил он Бородину, увидев вопросительный взгляд.

Когда всё было кончено, Широков отозвал доктора и председателя в сторону.

— Никаких записей в журнале, — сказал он, глядя на Бородина. — Укажите… выкидыш. Послеродовое кровотечение. Сепсис. Что угодно. Официальная версия — трагическая смерть при родах. Её отец, старик Якоб, — Широков кивнул в сторону темноты, откуда доносились приглушённые рыдания, — он не будет говорить. Они тут… они не любят говорить о таком.

— А что «такое»? — не удержался Бородин. — Вы сказали, это не в первый раз. Что это, товарищ Широков?

Чекист помолчал, закуривая папиросу. Его руки чуть дрожали.

— Есть вещи, товарищ врач, которые не вписываются в картину диалектического материализма. Но мы, обязаны бороться с любой угрозой советскому строю. Внешней и… внутренней. — Он сделал глубокую затяжку. — Вы видели сами. Это угроза. Древняя. Как эта степь. Она была здесь до нас и, чёрт побери, наверное, будет после. Наша задача — не дать ей выйти на поверхность. Запечатывать. Выжигать. Молчать. Это и есть наша работа. Ваша работа теперь тоже.

Он посмотрел на Бородина прямо, и в его глазах не было ничего, кроме решимости и усталости.

— Вы справитесь, врач. Вы должны.

С этими словами он развернулся и ушёл в темноту, оставив Бородина и Петренко одних.

Председатель тяжело вздохнул. — Я распоряжусь насчёт… насчёт комнаты, — пробормотал он. — Отмоем. Побелим. Всё будет как надо.

Но в глазах читалось отчаяние. Он знал, что ничего уже не будет «как надо».

Бородин вернулся в свою маленькую комнату при больнице. Скинул окровавленный халат, засунул его в мешок для стирки, хотя знал, что нужно сжечь. Он умылся, смывая с лица и рук пятна сажи и запах дыма. Но запах тот, въелся в ноздри, поселился в глубине мозга.

Он сел на кровать и только тогда позволил себе затрястись. Картина кошмара проигрывалась перед глазами снова и снова. Лицо Катарины. Рык. Взрыв плоти. Улыбка того… существа.

И тогда он снова вспомнил о камне.

Достал из кармана. В тусклом свете керосиновой лампы тот выглядел безобидно — просто тёмный, гладкий, отполированный водой камень. Но он был тёплым. Как будто живым. И когда Бородин сжал его в ладони, то почувствовал лёгкую, едва уловимую вибрацию. Ему почудилось, что он слышит не звук, не слово, а ощущение. Одиночество. Голод. Ожидание.

Он швырнул камень в угол. Тот глухо стукнулся о стену и покатился по полу.

Бородин лёг, потушил лампу и уставился в потолок, погружаясь в кромешную тьму. Он ждал, когда придёт сон и заберёт его от этого кошмара.

Но сон не шёл. А из угла комнаты, где лежал камень, доносилось едва слышное шуршание. Не шёпот. Не вибрация. Просто… знание. Твёрдая, неоспоримая уверенность, растущая в мозгу, как грибница.

* * *

Рассвет застал Бородина всё в той же неподвижности, уставленным в потолок воспалёнными глазами. Он не спал ни минуты. Каждый раз, когда веки смыкались, перед ним возникало то самое существо с голосом Катарины. А из угла комнаты, где лежал камень, продолжало струиться это тихое, навязчивое шуршание. Мы здесь. Мы ждём. Ты теперь наш.

Он поднялся с постели, двигаясь как автомат. Умылся ледяной водой из кувшина, пытаясь смыть с лица пелену усталости и безумия. Вода не помогала. Он надел чистый халат, и взгляд упал на тот самый мешок с окровавленной одеждой. Его нужно было уничтожить. Сегодня.

Выйдя во двор, доктор увидел, что яма уже аккуратно закопана и утрамбована. Рядом с ней стоял Пётр, местный конюх и разнорабочий, с лопатой в руках. Его лицо было мрачным.

— Товарищ врач, — кивнул он. — Председатель сказал, чтоб я вам помог, если что.

— Спасибо, Пётр, — голос Дениса звучал хрипло. — Здесь… тут мешок. Его нужно сжечь. Сейчас же.

Они развели небольшой костёр за больницей. Денис лично наблюдал, как огонь пожирает ткань халата, впитавшуюся в неё сажу и, он был почти уверен, мельчайшие, невидимые глазу частицы той самой слизи. Пётр молча сгрёб пепел обратно в костёр, чтобы ничего не осталось.

— Скот беспокоится, — негромко сказал конюх, глядя на пламя. — С вечера. Коровы мычат, лошади в стойлах мечутся. Чуют, что ли. Земля… она тоже неспокойная.

Денис посмотрел на него. Пётр был местным, из потомков колонистов, но давно обрусевшим. В его словах не было мистики, лишь простая констатация факта, как о погоде.

— Что значит «неспокойная»? — спросил Денис.

— Под ногами гудит. Слышно, если приложить ухо. Как будто бы кто-то большой ворочается под землёй. И вода в колодце… ты её пробовал? — Пётр испытующе посмотрел на Дениса.

Тот покачал головой. Он пил только привозную воду, которую раз в неделю доставляли из райцентра.

— На вкус стала странная. Сладковатая. И тёплая. Старики говорят… — Пётр замолчал, махнул рукой. — Да чего уж. Вам, учёному человеку, не интересно.

— Говорят что, Пётр? — настаивал Денис, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— Говорят, это «Нижний Слой» шевелится. «Die Unter-Schicht». — Он произнёс это на том самом старом немецком диалекте. — Говорят, иногда он требует назад то, что его. Или присылает наверх своих посланцев.

Денис вспомнил слова Широкова. «Это не первый случай». Это знали не только чекисты. Это знали здесь. Простые люди. Они не говорили об этом, но знали. И жили с этим.

Вернувшись в больницу, Бородин заставил себя обойти палаты. Было несколько пациентов — старик с ревматизмом, ребёнок с ангиной. Всё как обычно. Но в воздухе витала тихая напряжённость. Медсестра, местная девушка Марта, отвела его в сторону.

— Доктор, старик Якоб… — она понизила голос. — Он ни с кем не говорит. Сидит на пороге своего дома, качается и всё что-то шепчет. На старом языке. Я пыталась его утешить, он на меня даже не посмотрел. Как сквозь смотрит.

Денис кивнул. Он понимал, что должен пойти к нему. Как врач. Как человек, видевший то же, что и он. Но мысль об этом вызывала у физическую тошноту.

Он зашёл в свой кабинет и закрыл дверь. Нужно было отвлечься. Он