Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

Из любопытства, движимый мыслью отнести его как сувенир или доказательство, боец наклонился и поднял камень.

Он был тёплым. Почти горячим.

Боец вздрогнул, но не отпустил. Камень был гладким, приятным на ощупь. Он повертел его в руках, пожал плечами и сунул в полевую сумку, рядом с бинтами и патронами. Потом перевернул тело Эриха, чтобы проверить документы.

— Учитель… — с презрением пробормотал НКВДист, просматривая солдатскую книжку. — И учиться же тебе, фашистской сволочи, нечему было.

Он забрал документы для отчёта, в последний раз окинул взглядом мрачный погреб и, плюнув в сторону тела Эриха, выбрался наружу.

На улице его встретил яркий свет дня. Село было освобождено. По улице вели группу пленных немцев. На площади уже устанавливали полевую кухню. Пахло дымом, пылью и едой. Был вкус победы.

Молодой лейтенант НКВД, его непосредственный начальник, увидев его, окликнул: — Ну что там? Нашёл кого?

— Двое мёртвых, товарищ лейтенант, — отчеканил боец. — Наш санитар и фриц. Гадина успела перед смертью добить раненого.

Лейтенант мрачно кивнул. — Документы есть? — Так точно, вот. — Хорошо. Иди, поешь. Заслужил.

Боец улыбнулся, чувствуя гордость и облегчение. Он прошёл к кухне, получил свою порцию каши с тушёнкой и сел на обломок стены, греясь на солнце. Война была ужасной, но здесь и сейчас был момент простого человеческого торжества. Они победили. Они защитили свою землю.

Он почти забыл про камень. Сидя и доедая кашу, он снова достал его из сумки, чтобы рассмотреть. На солнце он казался почти обычным, лишь слегка поблёскивая изнутри. Он был таким тёплым, почти живым. Боец положил его на колено, наслаждаясь приятным теплом, согревающим уставшие мышцы.

Он не заметил, как тепло камня стало проникать глубже, через ткань галифе, в кожу. Он не почувствовал, как лёгкая, почти неосязаемая вибрация начала подниматься по ноге.

В голове не было шёпота. Не было голосов. Был лишь внезапный, ничем не спровоцированный приступ ностальгии. Он вспомнил свой дом в далёкой сибирской деревне. Запах хлеба из печи. Лицо матери. Тёплые летние вечера. Слеза навернулась на глаза. Какое счастье, что он защитил это всё от врага.

Мысли текли плавно, мягко. Он вспомнил, как они с ребятами купались в речке. Как впервые влюбился. Как радовался, когда его отец вернулся с лесозаготовок…

Затем воспоминания стали странными. Он вспомнил запах земли после дождя. Не просто запах, а её вкус, суть. Он вспомнил, как однажды, в детстве, закопался в только что вспаханное поле, и было так тепло, так спокойно, так… безопасно. Лежать в тёмной, влажной, живой земле. Не чувствовать своего тела. Быть частью чего-то большого. Вечного.

Он снова посмотрел на камень на своём колене. Теперь он светился изнутри мягким, золотистым светом. И это свечение было самым прекрасным, самым желанным, что он видел в жизни.

Он не видел, как кожа на его ноге под камнем стала прозрачной, обнажив мышечную ткань, которая медленно начала разлагаться, превращаясь в тёплую, светящуюся слизь. Он не чувствовал боли. Лишь блаженство, покой и всепоглощающую, абсолютную любовь к этому тёплому камню, к земле под ногами, к идее растворения, возвращения.

— Эй, Петров, чего замечтался? — окликнул его товарищ, проходя мимо.

Боец по имени Петров медленно поднял взгляд. Он улыбался. Широкая, блаженная, нечеловеческая улыбка. — Домой, — тихо, с придыханием сказал он. — Скоро все вернёмся домой. К Матери.

Товарищ смущённо хмыкнул. — Ну да, к мамке, это точно… — И пошёл дальше, списав странность на усталость от боя.

Петров снова посмотрел на камень. Теперь его голень почти полностью превратилась в полупрозрачную, светящуюся массу. Процесс ускорялся.

Он не был солдатом. Он не был героем. Он был удобрением. Первым семенем нового урожая.

Эрих Вольф проиграл. Он не нёс предупреждения. Он нёс заразу. Его величайшая битва, его жертва и его победа над Стражем оказались всего лишь частью плана, который он не мог постичь. Он был всего лишь курьером, доставившим инструмент прорыва прямо в руки победителей.

Под-Слой не был побеждён. Он был ранен, но его рана лишь ускорила мутацию. Он понял, что грубая сила — не единственный путь. Что можно действовать тоньше. Использовать саму человеческую природу — тоску по дому, усталость от войны, жажду покоя — как троянского коня.

И первым заражённым стал не обезумевший мистик, не учёный, жаждущий знаний. Им стал простой советский солдат-победитель, сидевший на развалинах освобождённого села и мечтавший о мире.

Камень на его колене пульсировал в такт его сердцебиению, готовясь выпустить свой Шёпот в новую, плодородную почву. Уже не в немецкие колонии, а в самую гущу советского народа.

Война с внешним врагом была почти выиграна. Война с врагом внутренним, древним и безликим, только началась. И первый её солдат сидел у полевой кухни и улыбался, думая о доме.

Инцидент Викерау

Степной ветер, неся на себе пыль и запах полыни, лениво шелестел страницами медицинского справочника, лежавшего на грубом деревянном столе. Молодой врач Денис Иванович Бородин отложил в сторону папиросу, не докурив, и потянулся. В комнате приёмного покоя местной больницы — бывшего дома зажиточного немца — стоял тяжёлый, спёртый воздух, пахнущий карболкой, пылью и старой мебелью.

За окном медленно угасал осенний день. Кузнецовка, она же когда-то Викерау, засыпала. Аккуратные, выбеленные дома с черепичными крышами тонули в сизых сумерках. Из труб вился дымок — хозяйки готовили ужин. Всё было поразительно обыденно, почти идиллически: советский порядок, натянутый на немецкую аккуратность, как чистая простыня на старую кровать.

Бородин был прислан сюда полгода назад, после университета в Одессе. Место считалось «подъёмным» — бывшие колонии славились зажиточностью и, как ни странно, здоровьем. Жители, потомки тех самых немцев-колонистов, были крепки, работящи и редко болели. Его работа до сего дня заключалась в основном в прививках да лечении лёгких простуд. Он даже начал скучать, тоскуя по настоящей, сложной работе городского хирурга.

Размышления прервал скрип подъезжающей телеги. Резкий, тревожный звук разорвал вечернюю тишину. Кто-то лихорадочно стучал в дверь.

— Герр Доктор! Schnell! Bitte, schnell! — на ломаном русском, с сильным нижненемецким акцентом кричал запыхавшийся мужчина в запылённой одежде, когда Денис Иванович распахнул дверь. Его глаза были полны ужаса. — Моя фрау… Катарина… у неё началось… но что-то не так… совсем не так!

За ним, в телеге, лежала на тюфяках женщина. Лицо её было бледным, как мел, и покрыто липким потом. Она не стонала, а издавала какой-то низкий, клокочущий звук, больше похожий на рычание раненого зверя. Её живот неестественно вздымался, будто там,