Призрак в лунном свете - Говард Филлипс Лавкрафт

А вот мистер Голдсмит, маленький человечек, очень тщеславный во всем, что касалось нарядов, и очень безыскусный в разговорах, был моим особым любимцем — ведь, как и я, не способен был блистать в беседе. Он страшно завидовал доктору Джонсону, но тем не менее любил и уважал его. Я помню, что однажды в нашей компании был иностранец — кажется, немец; пока Голдсмит вещал, он заметил, что доктор готовится что-то сказать. Неосознанно отнесшись к Голдсмиту как к незначительной помехе на пути излияний великого человека, иностранец резко прервал его и навлек на себя голдсмитову длительную немилость криком:

— Тиш-ше! Токтор Тшонсон имеет что-то сказать!

В сей блестящей компании меня терпели больше из-за моего возраста, нежели из-за ума или знаний; в остальном же я не был ровней остальным. Моя дружба со знаменитым месье Вольтером также вызывала досаду со стороны доктора, который был глубоким ортодоксом и повелся о французском философе говорить следующее: «Vir est acerrimi Ingenii et paucarum Literarum»^[44].

Мистер Босуэлл, маленький насмешник, знакомец мой с давних пор, обычно устраивал потеху из моих неловких манер и старомодного парика и одеянья. Однажды, слегка захмелев от вина, до коего был охоч, он вздумал экспромтом сочинить на меня стихотворный памфлет — удумав писать его прямо на столешнице; правда, без той помощи, к коей обычно прибегал при создании своих сочинений, допустил досадный грамматический промах.

— Такова кара свыше, — заметил я, — ибо не стоит писать памфлеты на доброго сэра, что правит ваши стихи.

В другой раз Босси (так мы его звали) пожаловался, что в статьях моего «Ежемесячного обозрения» я чрезмерно суров к начинающим авторам; заявил даже, что я нарочно свергаю со склонов Парнаса всякого, кто желает попасть на вершину.

— Сэр, — ответил я, — вы глубочайше заблуждаетесь. Кто пал вниз — тем просто недостает словесной удали; но дабы скрыть недостачу эту, приписывают они отсутствие успеха самому первому критику, кто дерзнул их разгромить.

И доктор Джонсон, к облегчению моему, со мной всецело согласился.

Никто не прилагал больших усилий, чем доктор Джонсон, к исправлению промахов в чужих стихах. В самом деле, говорят, что в книге бедной слепой старой миссис Уильямс вряд ли сыщется хоть бы и пара строк, которые не принадлежали бы доктору. Однажды Джонсон процитировал мне вирши слуги герцога Лидского, столь позабавившие его, что он выучил их наизусть. Они были посвящены свадьбе герцога и настолько напоминают по качеству работы других, более поздних, олухов, ютящихся под сенью Евтерпы^[45], что я не могу удержаться от соблазна привести их здесь:

Когда же герцог Лидский надумает жениться На леди юной и непогрешимой, Какое счастье, право, той выпадет девице, Ведь герцога доверье нерушимо!

Я спросил доктора, пытался ли он когда-нибудь понять смысл этого четверостишия; и когда он сказал, что нет, я позабавил его следующей переделкой:

Когда галантный Лидс возьмет себе жену, Из нежных юных див первейшую в роду, Пусть рада будет та, пусть гордо улыбнется — Такой Супруг не всякой достается.

Вышло недурственно, однако Джонсон справедливо заметил:

— Добрый сэр, вы поправили стопы^[46] в этих стихах, но, право, не привнесли в них ни остроумия, ни поэтической ценности.

Я с удовольствием продолжил бы рассказ о своем общении с доктором Джонсоном и умами его круга, но я так стар и легкоутомим. Припоминая дела давно минувших дней, я как будто бы плутаю наугад впотьмах; боюсь, я осветил лишь малость случаев, никем прежде не обнародованных. И если же эти мои мемуары будут приняты благосклонно, впоследствии я поведаю и некоторые другие занимательные истории прошедших лет, живым представителем коих остался я один. Еще многое стоит припомнить о Сэмюэле Джонсоне и его достославном клубе, которому был верен я еще много лет после смерти доктора, какую считаю достойной многих скорбей. Помню, как Джона Бергойна, эсквайра и генерала, чьи драматургические и поэтические творения увидели свет уже после его смерти, не допустили в клуб в силу трех голосов против — навеянных, вероятно, его незавидным поражением в Американской войне, под Саратогой. Бедняга Джон! Хотя бы сыну его повезло поболее, и он даже добился титула баронета… но, право слово, как же утомился я, как устал. Я стар, страшно стар, и пора уж мне вздремнуть после обеда.

Тот Самус

«…как писал Тот Самус в своих знаменитых «Житиях поэтов»…»

Из студенческого сочинения^[47]

Следует заметить: то, что автором «Жития» часто указан Тот Самус, в корне неверно. Увы, досадное заблуждение бытует даже среди претендующих на должную образованность личностей — так просветим же их. Автором «Жития» на самом деле является японский монах Какего Тамус. А Тот Самус, в свою очередь, — создатель шедевра «См. источник», в коем все сколько-нибудь значимые тропы и аллюзии греко-римской мысли воплотились в вековечной, кристаллизованной форме. Не могу не отметить восхитительную остроту «Источника» — ведь определенно Тот Самус произвел труд, намного опередивший свое время.

Современные исследования зачастую описывают, якобы ссылаясь на монументальную «Историю Ост-Готов в Италии» фон Хрюндлера, Тота Самуса как романизированного вест-гота из орды Атаульфа, осевшей в Пласенсии^[48] приблизительно в 410 году н. э. «Якобы» здесь — ключевое слово, ибо на самом деле и фон Хрюндлер, и вслед за ним Несмышлитт, и даже Луи Отброс твердо и четко определяли уникальную обособленную фигуру Тота Самуса как неподдельного римлянина — во всяком случае, настолько неподдельного, насколько вообще такое возможно в упадочную и ублюдочную эпоху. Право, о Тоте Самусе Гиббон сказал бы то же, что и в свое время — о Боэции: «Он был последний, кого Катон или Тулий признали бы соотечественником своим».