Да родится искра - narsyy

драное одеяло из овечьей шерсти. Желудок сводило так, что судороги прокатывались по всему телу. Его утлый лесной шалаш мало подходил для ночевок. Голод он худо-бедно мог вытерпеть, но мороз — другое дело, с ним шутки плохи. Намочишь латаные-перелатаные башмаки, а завтра застуженные ноги почернеют, как было у Болтуна Кирви.

Этим утром он ясно осознал, что, если не найдет убежище потеплее или Шульд вдруг не напустит на Нидьёр жары, то придется обнять землю раньше срока. На глупый желтый шар в небе надежды было мало, поэтому, трясясь от пронизывающего ветра, мальчик встал, перекусил остатками капустного вилка, что украл накануне, и поплелся куда глаза глядят.

По такой погоде в городе делать нечего — на улицах никого, кроме рабочих и грязных оборванцев, вроде него! Куда же идти? Проплутав вдоль опушки до самого полудня, мальчик вдруг вышел на склон холма, с которого открывался вид на старый монастырь. Вернее на то, что от него осталось.

Своды главного зала рухнули, погребя под собой былое великолепие внутреннего убранства. Малая крепостная стена частично развалилась сама, оставшись без всякого ремонта и подладки. Мощеные камнем дорожки двора уступили царству буйной травы. Говорили, что лет десять назад здесь случилась битва, и все монахи ушли.

Ценное оттуда давно вынесли, и о пустыре пошла дурная слава, но околевшему мальчику было все равно — лишь бы спастись от неуемного ветра. А если еще удастся насадить на прут одну из крыс, коих там наверняка множество, то выйдет сытный ужин!

Именно у монастыря мальчик встретил Его. Старик назвался Лауредом, но имя это беспризорнику ничего не говорило.

— Не бойся, пойдем со мной, я дам еды, — позвал Лауред и улыбнулся добро и ласково.

Старик был сед, безбород и облачен в лохмотья, как и он сам. Правая рука его оказалась нездорова, и он прятал ее в складках одежды. Серые смешливые глаза ничуть не тронуло время — они смотрели живо и сверкали, будто росинки на траве. Он был все еще бодр и полон сил.

Лауред досыта накормил его откуда-то взявшимся мясом, а затем подарил меховой плащ, нацепив который, мальчик едва не расплакался от счастья. Впервые за долгое время он улегся спать в тепле.

— Как тебя зовут? — услышал он в полудреме и выдохнул:

— Старкальд.

***

В руинах оказалось несколько почти нетронутых разрушением комнат. В одной из них старик устроил себе жилище, где была лежанка, очаг и поленница. По стенам он развесил нужную в хозяйстве утварь. Здесь же на веревке сушились травы, дикий чеснок и рыба, которую он ловил в речке неподалеку. Выяснилось, что старик был монахом и единственный решил остаться после того, как храм оказался разгромлен.

Он приютил Старкальда и стал учить уму-разуму. От мальчишек-попрошаек, с которыми раньше водился, Старкальд что-то слышал о Шульде, но хороших отношений с солнцеликим божеством у него не сложилось. Несчастный сирота последними словами ругал Светоносного за очередной дождь и грозил кулаком небесам, посылающим дурные ветра. Он не сомневался, что все это — проделки Злого Желтого Бога.

Лауред мог подолгу болтать под треск поленьев в чудом сохранившемся очаге о мистических таинствах и приводить по памяти изречения из Слов Пророка или Пяти Столпов, но слушать его Старкальд не желал — от этих святых глупостей у него гудела голова.

Насытившись и устав от бесконечных речей, он уходил в город, дабы срезать у кого-нибудь кошель на рынке, или шастал по делянкам окрестных поселков в поисках съестного. Часто он возвращался, горбатясь под тяжестью мешка с репой, но иной раз доводилось удирать от хозяйских псов или самого хозяина, вооруженного увесистой дубиной.

Старкальду и в голову не приходило, что он совершает что-то непотребное. Он вырос на улицах, и понятие честности в него никто не вкладывал. С малых лет он воровал и дрался за кусок хлеба с такими же голодранцами, как сам.

Повалил снег. Старкальд дремал возле очага, слушая пустословные речи Лауреда. Однако скоро учитель смекнул, чем его можно завлечь, и принялся вспоминать старинные легенды и хроники ратных походов тех времен, когда Нидьёр был совсем юн. Эти истории мальчик слушал запоем. Мало-помалу он стал интересоваться другим и уже не погружался в сон тотчас, когда дело заходило о материях божественных. Лауред даже обучил его грамоте, чертя острым камнем знаки и буквицы на почерневших от сажи стенах.

Будущий Бог где-то там. Заглядывает из звездного тумана. Следит за каждым. Настанет день, и мир возродится, узрит его истинный лик. И тем, кто помогал ему на пути к обретению нового царства, воздастся по чести! Так проповедовал и наставлял мальчика Лауред.

Жили они тем, что привечали у дороги хожий люд, просивший огня и приюта. За это им платили различной снедью, мелкой монетой, рубленым серебром, плохонькой меховой шкуркой или мерой муки.

Старик хворал, рука у него все больше отнималась и гнила. Про себя он рассказывать не любил, отмахивался — мол, заживет сама собой. Раз в несколько дней мазал ее какой-то дурно пахнущей жижей и обматывал свежей повязкой.

Так прошла зима.

Однажды весной мальчик возвращался с дневных набегов и увидал издалека, как Лауред с кем-то беседует на пороге провалившейся лестницы. Обрадовавшись новым постояльцам и предвкушая сытный ужин — странники всегда делились с ними — он помчался к их убежищу вприпрыжку, но встретил там одного только старика.

— Кто заезжал?

— Ты о чем? Никого не было, — обыденно ответил Лауред.

— Как никого? Вы же говорили с кем-то.

Старик отчего-то помедлил, повернулся к дровнику и принялся перекладывать поленья, хотя никакой надобности в этом не было. Потом выпалил, якобы вспомнив:

— А! Так ведь лесничий Штимар был!

Старкальд настороженно уставился на него, удивляясь, зачем старик врет. Штимар был здоровенным мужиком, чуть не в полтора раза выше Лауреда, а Старкальд видел кого-то совсем маленького — ростом с себя.

Мальчишка почуял неладное. Тогда он не стал допытываться, но секрет этот продолжал терзать его, и в конце концов любопытство взяло верх. В другой раз Старкальд сказал, что идет в город и вернется только к вечеру, а сам решил подкараулить где-нибудь поблизости, и не прогадал.

На его глазах старик прошел из одной части разрушенного монастыря в другую, а обратно