Вечный день - Юлиус Фучик

— А я не согласен, — протестовал простуженный голос. — Бывает дезертир несознательный. Испугается пули или танка, движущегося на него, и удирает.

— Трусами не рождаются, а становятся, — продолжал свое, видимо, старший по возрасту или очень утомленный, потому что слова произносил с придыханием.

— Может, и так. А где же совесть? Вы должны служить и за себя и за него, вы должны лезть под пули, а он, умник, потом придет на готовое? Нет, холера ему в печенку. Я этого не прощу. У меня есть брат по имени Лешек. А где он? Вот мы на Варшаву нацелились, за Вислу пойдем. Кто-то дойдет, кто-то упадет. А Лешек, здоровила, скажу я вам, пан Кобец, жеребенка через мостки перенесет, десять раз туда и десять обратно ради смеха и даровой рюмки. Он мог бы и косой бить немцев, как делали наши прадеды. Ан нет, Лешеку лучше, видите ли, в денщиках при его генеральском величестве Андерсе служить, штаны протирать. В Иран драпанул, скурвий сын! Я с честными людьми остался и вот второй год на фронте, Варшаву увижу. А он? Тьфу, стыдно об этом говорить. Стыдно называть его братом.

— Слыхал я, что барон Андерс тоже воюет. Якобы под Римом, — спокойно замечает тот же самый, хотя на этот раз он немного шепелявит — кажется, в зубах у него цигарка. — Даром хлеб и там не едят.

— Может, и воюет. Не захотели свою землю освобождать, так пускай на чужой попробуют. Я про других ничего не скажу, может, и заставили их, силком увезли из Тоцкого лагеря в гости к персидскому шаху. Но братик мой старший, Лешек, сначала прятался, а потом передумал, потащился за теми дезертирами.

— Не знаю, где теперь твой Лешек, но погибло поляков в боях и в Африке немало. Я слушал радио Лондона у одной мудрой женщины. Она хранит приемнике тридцать девятого. Знаешь, где прячет? В бочке под мокрой солью. Вместо сала. Поди-ка догадайся. И сейчас еще там его держит, боится, что свои заберут. Так вот от этой женщины я много узнал.

— А о том, когда война закончится, радио Лондона не говорит? И чем закончится для поляков? Для таких, как мы, с восточных кресов[46]? Если в живых останемся, куда подадимся?

— Не бойся. Я на тех землях, за которые воюем, побывал, Вроцлав, Щецин, Ополье. На Одре и на Балтийском побережье тоже работы хватит. Там Польшу придется начинать заново.

— Одра! Я никогда не видел Одры. Мой отец говорил, что это река польской судьбы.

— Увидишь. Скоро уже…

В голосе старшины слышались пророческие нотки. Яворовский сделал еще несколько шагов и снова натолкнулся на разговор. Никто не спал в эти последние часы перед боем. Люди изливали друг другу свои души, о чем-то спорили, мечтали.

Вдруг в ходе сообщения послышались русские голоса. Первый — требовательный, начальнический тенорок. Вопросы краткие, жестковатые. Отвечал тоже русский: с уважением, но и без малейшего заискивания перед грозным начальством.

— Сколько артиллерийских стволов поддерживают польскую дивизию на этом участке?

— Двести орудий на один километр фронта. Огонь будут вести также танки и самоходные установки.

— С места?

— Танки будут идти в боевых порядках наступающих. Но, собственно, это вторая волна. Впереди наши сталинградские части, гвардейцы Чуйкова.

— Меня интересует, как обеспечено форсирование Вислы польскими национальными войсками, генерал. Я должен доложить Верховному. Это дело не только военное, как вы понимаете, но и политическое.

— Второй эшелон, товарищ Константинов[47].

— Войско Польское во втором?

— Я хотел сказать, что, кроме авангарда поляков, который непосредственно наступает вместе с нами, основные силы Первой Польской армии войдут в прорыв, когда будет обеспечена возможность широкого наступления, охвата всей Варшавы.

— Ставка предупреждает нас, что гитлеровское командование и на этот раз с провокационной целью снова планирует «карательную акцию» против национального Войска Польского, — спокойно ответил тот, кого называли Константиновым. — Как мне известно, за дамбами, прикрывающими этот участок, ничто не изменилось в нашу пользу за последние двадцать четыре часа. Тут, как видно, немцы хотят во что бы то ни стало проучить поляков. Вот их цель. Устроить еще одно кровавое побоище именно в Варшаве накануне ее освобождения. Польские товарищи тоже имеют такую информацию.

— Да, — подтвердил кто-то из поляков. И Яворовскому, который слыхал весь этот разговор, поскольку группа генералов остановилась в двух-трех шагах от его блиндажа, показалось, что он узнал голос генерала Марьяна Спыхальского. — Перебежчики утверждают, что в район Круликарни прибыло много танков. Совсем новенькие «тигры».

— Что такое Круликарня? — спросил Константинов.

— Там в старые времена польская шляхта развлекалась, устраивая охоту… на кроликов. Их убивали тысячами.

— Ага. Неплохая была бы аналогия… — промолвил Константинов. И тоном приказа добавил: — Передайте генералу Руденко — пусть заинтересуется районом Круликарни. Немедленно.

Потом докладывал Спыхальский.

Услышав, что вся будущая администрация Варшавы находится в боевых порядках Войска Польского и что в ближайшем блиндаже — милиция, Константинов с любопытством заглянул и туда.

Яворовский четко отрапортовал невысокому мужчине в черном полушубке, в генеральской смушковой папахе. Широкое с раздвоенным подбородком лицо казалось суровым, взгляд светлых глаз — придирчивым. «Кто он, этот Константинов?» Вспомнилось давно услышанное о человеке, которого Сталин всегда посылает на самые опасные и самые важные фронты. Он поздоровался за руку с Яворовским, еще с несколькими офицерами в милицейской форме. Его пожатие было крепким, дружеским, хотя и в эту минуту лицо оставалось неизменно строгим, сосредоточенным.

В блиндаже тесно, и сопровождающие так и остались в ходе сообщения. Только Спыхальский протиснулся в середину и, сняв конфедератку, растирал себе уши. Заметив это, Константинов сказал Спыхальскому:

— Как только зацепимся за тот берег, — кивнул он в сторону Вислы, — сразу же разворачивайте пункты обогрева. Сохранить боеспособность каждого бойца — задача номер один.

Они снова и снова останавливались. Константинов, здороваясь с командирами частей, подразделений, расспрашивал, как они себя чувствуют, получили ли сухой паек, имеют ли все необходимое. Ход сообщения вывел в ложбинку. Запахло нефтью. Присыпанные снегом, здесь стояли на выгодных позициях танки, «катюши». Вполголоса офицеры докладывали о готовности. Вот худощавый подполковник поприветствовал Константинова как-то необычно: «Сайн байну!» И в ответ последовало то же самое: «Сайн байну!» Яворовский слышал, как офицер назвал свою фамилию — Токарев. Он сказал Константинову, что служил раньше в бригаде Яковлева и принимал участие в штурме горы Баинцаган.

— А кто теперь вашей частью командует? — поинтересовался Константинов.

— Я, товарищ маршал, — с гордостью ответил офицер. — Отдельная Краснознаменная, ордена Суворова… — И еще долго перечислял почетные награды, которыми удостоена его боевая часть.

Константинов вдруг заговорил по-иному, тепло, задушевно: