Происхождение Второй мировой войны - Игорь Тимофеевич Тышецкий

тогда постоянный заместитель Макдональда Айре Кроу, один из самых способных британских международников своего времени. Теперь выпускникам Итона и Оксфорда, представителям знатных фамилий, не одно поколение которых занималось внешней политикой Великобритании, предстояло ощутить на себе ежедневное руководство «простолюдина и выскочки». У многих британских аристократов такое положение вызывало внутренний протест.

Надо сказать, что сам Хендерсон не особо собирался чтить традиции вверенного ему внешнеполитического ведомства. Для него важнее был здравый смысл. С момента переезда Форин Офис в середине XIX века в построенное специально для этого здание там могли работать лишь сотрудники министерства (оно было настолько велико, что позже в том же здании разместились министерство по делам Индии и ряд других ведомств). Став министром, Хендерсон решил найти в здании кабинет для Роберта Сесила, который раньше был тесно связан с Форин Офис, но теперь не имел к нему никакого касательства. Новый министр знал трепетное отношение Сесила к Лиге Наций и решил сделать его постоянным членом британской делегации в Женеве, хотя никаких официальных постов Сесил в то время не занимал. Естественно, Хендерсону, собиравшемуся уделять Лиге Наций много внимания, захотелось, чтобы Роберт Сесил был у него всегда «под рукой». К большому удивлению министра, не желавшие нарушать традиций сотрудники министерства доложили ему, что свободных комнат в здании нет. «Что, в таком огромном здании?» — не поверил новый министр и отправился сам искать кабинет. Конечно, свободная комната была тут же найдена, и, что интересно, в ней висел портрет отца Сесила, маркиза Солсбери 152, который в конце XIX века несколько раз становился премьер-министром и одновременно министром иностранных дел Великобритании. Роберт Сесил мог теперь гордо восседать под портретом своего отца, а сотрудники министерства получили первый урок. Он был не единственным. В Форин Офис привыкли, что во второстепенных вопросах министр, как правило, соглашается с решением, которое предлагают его ближайшие помощники. Первой бумагой, попавшей к Хендерсону на подпись, оказался проект отказа Л. Троцкому в просьбе на проживание в Англии. «Вы когда-нибудь слышали о праве на политическое убежище?» — спросил министр своего сотрудника и распорядился передать документ на рассмотрение лейбористского правительства 153. Хендерсон ясно давал понять, что именно он будет хозяином в доме. Из этого, конечно, не следует, как иногда пишут историки, будто лейбористы, пришедшие в министерство, «были настроены враждебно к Форин Офис, который они считали бастионом аристократических привилегий и реакции» 154. Вовсе нет. Хендерсон был готов к сотрудничеству, но на своих условиях. «Надеюсь, я могу рассчитывать на вашу лояльность и поддержку», — сообщил он активу министерства при первой встрече. Правда, тут же добавил: «По многим вопросам моя точка зрения диаметрально противоположна той, что была у предыдущего правительства» 155. В самой Англии и в мире все гадали, что это будет означать на практике.

Добродушный и приятный в общении, Хендерсон слабо разбирался в международных делах. Когда-то Ллойд Джордж думал заменить этим бывшим профсоюзным деятелем посла в России Бьюкенена, но решил, что Хендерсон совсем не подходит для дипломатической службы. И действительно, через несколько лет несостоявшийся посол стал одним из организаторов в Англии неформального движения «Руки прочь от Советской России!» Хендерсон горячо воспринял Женевский мирный протокол 1924 года и даже голосовал за него на пленарном заседании Лиги Наций, хотя в его родной лейбористской партии далеко не все поддержали такой шаг. Он был хорошим организатором, и своими успехами на выборах лейбористская партия во многом была обязана именно ему. Известный британский социолог и экономист левого толка Беатриса Вебб считала, что Хендерсон «является первоклассным организатором людей, но не может быть их лидером — у него нет личного магнетизма». А дипломат Роберт Ванситарт находил, что Хендерсон «был очень хорошим человеком, не будучи очень хорошим министром иностранных дел». Впрочем, Ванситарт соглашался с тем, что «после Рэмси (Макдональда) Хендерсон был следующим лучшим кандидатом, которого могла предложить лейбористская партия» 156. Строго говоря, Хендерсон, конечно же, не был политиком в традиционном понимании. К своему помощнику, Ванситарту, он обращался по-приятельски «Ван», а тот в ответ называл его «Дядюшкой» 157. Трудно представить столь неформальное общение любого другого главы Форин Офис со своим подчиненным. Личные ощущения, чувства и переживания часто заменяли у Хендерсона холодный расчет. Он искренне верил в идеалы мира, доброй воли и дружбы между народами. Гаага должна была стать его дебютом в самостоятельной международной политике, и немцы «не особо ожидали энергичной поддержки от Англии» 158.

Как оказалось, волновался Штреземан напрасно. Накануне отъезда в Гаагу Хендерсон сообщил германскому послу Штамеру, что рассчитывает на полное урегулирование всех репарационных вопросов, «так чтобы эвакуация (Рейнланда) не была отложена из-за этого» 159. В тот же день, 1 августа, Хендерсон встретился и с французским послом в Лондоне де Флёрьё. Посол сам затронул проблему эвакуации, пообещав, что если все финансовые вопросы на конференции будут решены, вывод французских войск может начаться уже в октябре 160. В Гааге все сложилось для Германии хорошо. Была, правда, попытка Шахта снова занять особую позицию. Как и во время парижских переговоров, он не хотел связывать свое имя с программой уплаты репараций. Тем более в свете той протестной кампании, которую развернули националисты в Германии. Когда речь в экономической комиссии конференции зашла об изменении условий выплат в сторону незначительного повышения обязательной части (700 миллионов марок против прежних 660), Шахт воспользовался этим предлогом, чтобы заявить о выходе из состава германской делегации, но, узнав о достигнутом соглашении об эвакуации, взял свои слова обратно 161.

Конференция отняла много сил у Штреземана. После одного из особо напряженных заседаний политической комиссии он не смог самостоятельно вернуться в гостиницу. Министр финансов Веймарской республики Рудольф Гильфердинг, будучи медиком по образованию, осмотрел больного и с грустью сообщил коллегам, что время, отпущенное Штреземану, истекает 162. Болезнь Густава Штреземана впервые дала о себе знать в полной мере в мае 1928 года, в дни, когда вся страна готовилась отметить 50-летие своего самого популярного политика. Врачи тогда категорически настояли на постельном режиме, и принимать многочисленных визитеров пришлось супруге министра. У Штреземана и до этого случались острые приступы головной боли или воспаления гланд, но он никогда не воспринимал свои хвори как нечто серьезное, полагая их естественным следствием постоянного переутомления. Штреземан не доверял врачам и не любил лечиться. Он всегда считал, что обычный отдых лучшим образом вернет его к активной работе. Но через некоторое время после грустного юбилея у Штреземана случился первый удар — на какое-то время его частично парализовало, и он лишился речи. После