Вечный день - Юлиус Фучик

рухнул на дно спасительной ямы. Всем своим вытянутым, гудящим, как струна, телом он вжимался в землю. В глазах было темно, на зубах скрипел песок. Пули свистели прямо над его головой, сбивая молодые весенние листочки с кустов ольшаника. Казалось, что пули срезают ему волосы — так близко над головой пролетали горячие вихри, обдавая его комьями глины и стеблями срезанной травы… Бесконечно долго опорожняли «мертвоголовые» магазины своих автоматов, словно желая доказать самим себе, что до сих пор в их руках власть и сила. Господи, неужели он еще жив?

Наконец адский грохот над его головой стих. Он лежит без движения, и только сердце колотится где-то у самого горла. Потом он медленно опускает правую руку, проводит ею вдоль тела. Кровь, теплая и липкая; он чувствует, как она, пульсируя, течет из раны… Мама, девочки, как странно все кончилось, простите меня… Он лежит, прижавшись лицом к земле, брюки намокают кровью. Он не знал, прошел час или целых три, он потерял представление о времени. Осталась только странная дрожь в горле и тело, бесчувственное тело, неподвижные, словно бы чужие ноги. И мучительная жажда. Почему вы не идете сюда добить меня, головорезы? Небось боитесь вылезти под обстрел, высунуть наружу свои морды? Там, под моей крышей, вы хвалитесь тем, что подстрелили еще одну чешскую собаку? В бессильной ярости он стиснул зубы: если бы они сейчас и пришли, он даже не смог бы дать напоследок кому-нибудь в морду!

Рядом с его головой к самой земле склонились желтые головки цветков. Автоматные очереди срезали все стебли, лишь на дне этой ямы осталось несколько цветов, свежих, красивых. Он протянул к ним руку. Как они пахнут — в них вся весна… Словно бы вокруг и не было войны. Вот как, значит, приходит конец. Это не так уж и страшно, боли совсем нет, только силы все уходят, а в голове шумит все сильнее, как будто морской отлив, отдаляясь, уносит куда-то и силы, и его самого. Спать, положить поудобней голову и закрыть глаза…

Смолкли наконец разрывы. Вечерний сумрак, перемешавшись с пороховым дымом, медленно опустился на весеннюю землю. Откуда-то из-под Брно доносился грохочущий гул фронта, небо мигало красными сполохами… Он попробовал приподняться на руках. Искра надежды… И жажда, страшная жажда жизни. Жить, тысячу раз жить теперь, когда советские танки всего в километре от него, когда через несколько часов уже кончится война и наступит мир. Мир!.. Долго, сантиметр за сантиметром, он, стиснув зубы, волочил свое беспомощное тело. К счастью, путь был вниз, под уклон… Из последних сил дополз он до штольни. Как легко дышится здесь, в этой душной темноте внутри его плотины! Он лег пылающим лицом на холодный бетонный пол и слушал, как отдается в нем каждый удар сердца. А может, это бьется одинокое сердце его плотины?.. Сухими губами он ловит струйки воды, стекающие по стенам…

Здесь и нашли его рабочие гидростанции. «Ни слова маме и дочкам!» — единственные слова, которые он прошептал. Но неисповедимы пути мыслей и чувств любящих людей — тут же прибежали жена и девочки, бледные, испуганные. В полутора сантиметрах от позвоночника прошла немецкая пуля и вышла в правом боку. Его перевязали полотенцем — единственная помощь, которую могли ему здесь оказать.

Два дня лежит Шикула на бетонном полу, в узкой и сырой штольне, в кромешной тьме — ведь во всей округе давно уже отключен ток. Он лежит и терзается мыслью, что теперь больше некого послать к русским, да и вообще к ним уже не проберешься, потому что все простреливается насквозь… Двадцать кусочков сахара — вот все их запасы, вся еда на те два дня, что уже прошли, и на те, что еще предстоят… У него поднялся жар, он не знает, день сейчас или ночь, перед воспаленным взором мелькают какие-то фантастические картины, потом вдруг появляется фуражка с красной звездочкой, она исчезает во мгле, затем опять склоняется к нему чье-то широкое улыбающееся лицо… Шикула смотрит во все глаза — это лицо, плечи!.. И он держит чью-то руку в своей руке… Ради всех святых, да ведь это явь! Это правда!..

«Плотина заминирована!» — первое, что он сказал.

Вскоре пришел военный врач. Шикулу осмотрели, перевязали и, положив на носилки, отправили в полевой госпиталь. Он расспрашивал, ему отвечали… Два дня с боем пробивались советские солдаты к плотине, эсэсовцы были вооружены до зубов, а эти проклятые пушки отрезали своим огнем все подступы вокруг… Да, они знали, что плотина заминирована, к ним пробрался «один товарищ» и рассказал… «А как же мины?» Он не успокоится до тех пор, пока они не извлекут все эти проклятые тарелки! Он попросил подтащить его на носилках к плотине и точно показал места, где спрятаны мины… Это ведь не шутка, товарищи, ведь, случись взрыв, не только проезд и покрытие плотины, но и все ее оборудование, машинный зал — все полетело бы к черту!.. На берегу поблескивают на солнце пушки разбитой батареи. Один из стволов переломился пополам и торчит, уставясь в синее небо, затихший и недвижный. А рядом из подвала шикуловского дома выводят последних эсэсовцев с поднятыми над головой руками, среди них он увидел того самого, со шрамом. Шрам широкий и белый как мел, на спутанных волосах нет больше фуражки, руки подняты, лишь на одной желтая кожаная перчатка… Проезд по плотине, все подступы к ней они держали под ураганным огнем, а о контрольной штольне, по которой на этот берег перебрались двести советских солдат, они начисто позабыли. «Стратеги!»

Много лет прошло с той поры. Они пронеслись как поток воды. Шикула давно уже спокойно работает на своей плотине. Если вы когда-нибудь попадете туда, то почти наверняка его увидите. Он или ведет занятия по спасению утопающих, или следит за очисткой сливных каналов, или же заботливо осматривает щиты ледорезов… Вы увидите его в потертой кожанке или в замасленном комбинезоне, такого незаметного, тихого, с добродушными глазами, уже немного сгорбившегося — ведь ему как-никак без малого шестьдесят пять лет… И если вы напомните ему об этой истории, он скорее всего, чуть-чуть нахмурившись, махнет рукой и в смущении потянется к воротничку рубашки, чтобы расстегнуть верхнюю пуговицу. «Ну что в этом такого? — скажет он. — Да любой на моем месте сделал бы то же самое!»

Перевел с чешского В. Любовцев.

Олесь Гончар

ЗЛАТА ПРАГА

Полки, стянувшись в колонны, устремились вперед. Рассекая горячие, разомлевшие от зноя поля, навстречу бежал асфальт, сплошь политый свежей водой.