Суровое испытание. Семилетняя война и судьба империи в Британской Северной Америке, 1754-1766 гг. - Фред Андерсон

Лаудуна главнокомандующим, практиковался насильственный захват помещений в частных домах, и об этом знало достаточно оппозиционных депутатов, чтобы поднять этот вопрос, когда Эллис внес законопроект в Палату общин в День апрельских дураков. В результате дебатов, которые были гораздо острее, чем дебаты по Гербовому акту, выяснилось, что министерство не смогло набрать даже достаточного количества голосов, чтобы распорядиться о печати законопроекта. Смутившись, Гренвилл отозвал законопроект до тех пор, пока его подчиненные не смогут проконсультироваться с агентами и другими экспертами по колониальным делам[829].

Эта тактика на мгновение уменьшила проблемы министерства, но в долгосрочной перспективе только усложнила ситуацию. Чарльз Дженкинсон, помощник Гренвилла, обратился к Бенджамину Франклину за советом по поводу положений, касающихся постоя. Франклин уже связался со своим старым другом Томасом Поуналлом, бывшим губернатором Массачусетса, который теперь рекламировал себя как универсального эксперта по колониальным делам. Вместе они предложили министерству принять формулу, которую, как утверждал Пауналл, он использовал, чтобы разрядить кризис с размещением колонии Бэй в 1758 году. Она запрещала размещать войска в частных домах, но давала колониальным губернаторам право захватывать пустующие дома, амбары и хозяйственные постройки и превращать их во временные казармы; в этом случае провинции должны были снабжать войска «дровами, постельными принадлежностями, свечами, солью, уксусом, кухонной утварью и ежедневной порцией небольшого пива, сидра или разбавленного рома» — предметами, которые обычно предоставляются в общественных домах или которые провинции предоставляли бы войскам в постоянных казармах. Другие агенты давали советы по другим аспектам законопроекта, следя за тем, чтобы в нем требовалось только то, что колониальные законодательные органы уже предоставляли в своих собственных статутах военного времени.

Таким образом, в итоге Закон о постое разрешил Гейджу отдавать приказы о захвате обозов за обычную плату; оговорил, что командиры, чьи люди временно размещались в общественных домах, должны были платить только за еду, но не за жилье; разрешил войскам переправляться через реки на паромах за половину обычной стоимости проезда; и распространил на колонии все наказания, действующие в Великобритании за укрывательство дезертиров. Ни одно из этих положений, по мнению Франклина и других агентов, не выходило за рамки разумных представлений колонистов о поддержке армии. Учитывая их заверения и отсутствие каких-либо других положений, вызывающих явные возражения, оппозиционные депутаты больше не смогут утверждать, что министерство намерено лишить колонистов их прав. Поэтому Гренвилл снова взял в руки общины и 3 мая добился принятия Закона о постое 1765 года с голоса. Лорды согласились, король приложил свое согласие, и 15 мая законопроект стал законом[830].

Но закон о постое, хотя и был приемлем в Лондоне для Палаты общин и американских агентов, не устраивал больше нигде: в первую очередь в Америке, где его предстояло применять. Генералу Гейджу он, вероятно, нравился меньше всех, поскольку закон не разрешал ему размещать свои войска в частных домах. На самом деле, поскольку он прямо признавал только пустующие здания подходящими для временных казарм, он фактически освобождал частные дома от использования, достигая противоположного желания Гейджа и лишая его возможности делать даже то, что когда-то делал Лаудун, — захватывать помещения в соответствии с «Армейским обычаем». Гейдж просил свободы действий, а министерство связало ему руки за спиной[831].

В то же время в Законе о постое не было ничего, что могло бы порадовать колонистов, несмотря на помощь, которую их агенты и предполагаемые друзья оказали министерству при его разработке. Благодаря Франклину, Пауналлу и остальным, новый закон кодифицировал то, что было практикой военного времени практически во всех колониях. Но в своем стремлении угодить они упустили из виду важнейшее отличие, которое не мог не заметить ни один колонист. Когда американские законодательные органы принимали свои собственные версии Акта о мятеже, они добровольно обязывали своих избирателей поддерживать армию. Поскольку дрова имели цену, комнаты в публичных домах стоили денег, а паромщики взимали пошлину, каждый населенный пункт, снабжавший гарнизон топливом, каждый трактирщик, приютивший солдат, и каждый владелец парома, прикарманивший шесть пенсов вместо своего шиллинга за проезд, платили специальный налог. Это были налоги натурой, но тем не менее они были налогами.

Города, трактирщики или паромщики, несомненно, возмущались тем, что их заставляли участвовать в обеспечении армии во время войны, но их собственные представители оказывали такую поддержку, и делали это только после должного учета местных обстоятельств. После окончания войны точно такое же бремя, наложенное далеким парламентом, вызвало совсем другие чувства. Колониальные ассамблеи увидели бы в Законе о квотеринге столь же вопиющую узурпацию своего права на налогообложение, как и в самом Законе о гербовом сборе. Вдумчивые колонисты — не менее консерваторы, чем радикалы — считали, что Акт о постое дышит «воздухом суровости и презрения» по отношению ко всем американцам[832]. В итоге большинство колонистов без проблем проводили различие между тем, что их собрания когда-то свободно предоставили, и идентичными взносами, которые теперь взимались парламентом. Конечно, это был скорее эмоциональный, чем экономический вопрос. Как бы ни исчезал доллар из кармана, он никогда не будет больше, чем просто исчезнувший доллар. Но чувство, которое возникает при передаче его другу, всегда будет отличаться от того, что испытываешь, отдавая его грабителю.

ГЛАВА 67

Конец Гренвилла

май-июль 1765 г.

В то время как Гренвилл и его помощники пытались свести к минимуму ущерб, который могли нанести им оппозиционеры из-за Акта о постое, и одновременно дорабатывали колониальное законодательство предыдущего года с помощью меры под названием Акт об американской торговле 1765 года, король восстанавливался после загадочной болезни. Лихорадка, боли в груди и мучительный кашель приковывали его к постели с середины января по март: симптомы, которые врачи не могли ни диагностировать, ни лечить, вызывали у Георга страх за свою жизнь. Возможно, это ознаменовало начало редкого наследственного заболевания, перемежающейся порфирии, которая позже проявится еще более тревожными способами (бред, выделение кровавой мочи, бессонница, повышенная чувствительность к прикосновениям и психические расстройства) и убедит многих, включая самого короля, что он сходит с ума. В 1765 году болезнь не лишила его рассудка, и король действительно вел дела на протяжении большей части своего заключения. Но у него было достаточно времени для размышлений о своей смертности, и он поднялся с больничной койки, убежденный в том, что ему необходимо позаботиться о регенте, который мог бы взять на себя ответственность в случае его молодой смерти (его сын и наследник, принц Георг, родился только в 1762 году)[833].

Король хотел, чтобы вдовствующая принцесса Уэльская была назначена регентшей на случай,