«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

водой и заглушать чувство вечернего голода чаем. При этом рекомендовалось в соответствии с привычками русских давать им к чаю кусочек сахара и по возможности готовить национальные блюда[326]. Растущую однообразность пищи немецкие военные органы пытались компенсировать отменой запрета на алкоголь. ПВМ предлагало продавать под строгим надсмотром по воскресеньям, вторникам и пятницам белое или фруктовое вино не крепче 8 % по ⅕ литра на человека или квас и пиво по ¼ литра[327].

Господствовавший в германских лагерях среди русских пленных голод стал одним из важнейших факторов, обусловивших восприятие нового опыта и формирование определенных образцов поведения и стратегий выживания. Военнопленные вспоминали, что мысли о еде занимали их в лагере постоянно: «Ходишь и весь день от завтрака ждешь обеда, а от обеда — ужина». Многие из них пытались прибегнуть к примитивным хитростям для обмана желудка: копили две-три порции, чтобы потом съесть их сразу, пытались заснуть перед едой, чтобы время шло быстрей[328].

В худшем положении с питанием оказались пленные, работавшие на этапах и в промышленности и лишенные возможности получать хотя бы редкие посылки из дома. По признанию Г. Альбрехта, «в их внешнем виде налицо присутствовали все признаки крайней степени недоедания: бескровный вид, отсутствие интереса, подавленность, отеки, сердечная недостаточность, пневмония, бронхиты, катары». Далее автор приводит результаты работы комиссии немецких профессоров по обследованию 1175 русских военнопленных на верхнесилезских промышленных предприятиях, которая обнаружила у 11,6 % исследованных анемию в легкой и средней форме, а 7,5 % поставила диагноз недоедания[329]. Сходная картина наблюдалась и среди пленных, работавших в прифронтовой зоне и в оккупированных областях. Так, в один из саксонских лагерей в июле 1917 г. с фронта были переведены 887 русских солдат с диагнозом недоедания. 220 из них признаны нетрудоспособными, остальные — малоработоспособными. Наилучшим методом восстановления физического состояния пленных была признана отправка в поместья, «где они будут хорошо питаться и находиться на свежем воздухе»[330].

В сельских командах ситуация с питанием обстояла гораздо лучше. С весны 1916 г. ПВМ отказалось от обеспечения военнопленных продуктами из лагерей и переложило его на самих хозяев[331]. Как правило, солдаты питались за одним столом с работодателями или, по крайней мере, получали пищу обильнее, чем их товарищи в основных лагерях и промышленных командах. Неудивительно, что при распределении на работы пленные всячески стремились попасть именно в деревню и остаться там любой ценой. Заметив заинтересованность работодателей в высокой производительности труда, работники использовали это как фактор давления и оказывали пассивное сопротивление при недостаточном, с их точки зрения, питании[332].

Только после передачи обеспечения в руки победителей в феврале 1919 г. для русских пленных наступил краткий период относительного благополучия в виде дополнительного пайка хлеба, а также продуктов из США и Дании[333]. После возвращения скупого немецкого рациона в августе того же года ситуация в лагерях снова ухудшилась, особенно это сказалось на больных, которые, по словам одного из советских наблюдателей, чувствовали себя обреченными и заброшенными[334].

Обеспечение военнопленных обмундированием также представляло для немецкой стороны непреодолимую трудность. Предусмотренные планами поставки с военных складов вскоре были остановлены из-за недостаточности запасов даже для действующей армии. Поэтому прибывавшие с фронта партии пленных долгое время донашивали имевшуюся у них на момент пленения одежду до полностью непригодного состояния. Но даже эта малость часто подлежала конфискации. В сентябре 1914 г. ПВМ приказало отбирать у русских военнопленных сапоги, которые из-за качества выделки кожи подлежали отправке в запасники для солдат немецкой армии[335]. Отсутствие обуви на замену породило на местах практику выдачи деревянных башмаков, которые по признанию носивших сильно натирали ноги и делали ходьбу чрезвычайно болезненной. Сами солдаты изготавливали из подручных материалов лапти или привязывали к ноге дощечки от посылочных ящиков. Редким подспорьем становилась помощь нейтральных организаций. О ее недостаточности свидетельствует юмористическая публикация в нюрнбергской лагерной газете «Сквозняк» под названием «Ботинки!..Ботинки!..» о получении от Лионского комитета 50 пар обуви: «Что придумаешь? Как раздавать их? Послать в деревню, лагерь обидится: раздать в лагерь — фабричные м…у развить пригрозят. Раненым отдать — но каким?… Так и маются люди, ночей не спят и никак не придумают, как 50 парами 2000 народу обуть»[336].

ЗАБОЛЕВАЕМОСТЬ И СМЕРТНОСТЬ

Размещение пленных и строительство постоянных лагерей оставались основной проблемой немецких военных органов до лета 1915 г. Преобладание временных жилищ и царящая антисанитария привели к вспышке заболеваний тифом осенью-зимой 1914–1915 гг. По данным немецкой энциклопедии врачебного опыта, только в этот период заболело 44732 военнопленных. В своем официальнопарадном описании гигиенического состояния лагерей Г. Альбрехт все же был вынужден мимоходом затронуть вопрос об их неукомплектованности санитарным персоналом, расхваливая самоотверженную работу в лазаретах начинающих студентов-медиков, «знаний которых не хватило, чтобы распознать нехарактерную для Германии эпидемию»[337]. В некоторых лагерях с тифом продолжали бороться вплоть до июня 1915 г. Тот же автор приводит следующие данные о заболеваемости русских военнопленных тифом, которые (по понятным причинам) выглядят заниженными, но дают представление о динамике эпидемии: в октябре 1914 г. было зарегистрировано 13 заболевших, в декабре — 310, в январе 1915 г. — уже 7902, в феврале — 8959, в марте — 9070. Только к апрелю эпидемия пошла на убыль — 6173 больных тифом, в мае их число снизилось до 4143 человек, в июне — до 1666. Автор, однако, не уточняет количество летальных исходов заболевания[338]. По другим источникам, только в одном лагере Кассель-Нидерцверен, ставшем в межвоенной дискуссии символом немецких военных преступлений против военнопленных, умерло около 600 русских и 1900 французских солдат[339]. В среднем же русские врачи, работавшие в лагерях, устанавливали уровень смертности среди русских военнопленных во время эпидемии тифа в 6–8 % (в то время как среди французов эта цифра колебалась от 16 до 30 %)[340].

После войны английская и французская стороны заявили, что Германия намеренно смешивала в одном лагере не имевших иммунитета западноевропейцев с более устойчивыми к тифу русскими[341]. Один из пунктов обвинения гласил, что немецкий санитарный персонал полностью покидал лагеря. Хотя немецкие дипломаты объясняли сложившуюся ситуацию незнанием симптоматики и методов лечения данной болезни и признали лишь факт отказа незначительного количества фельдшеров и солдат входить в лазареты[342], ведомственная переписка, а также русские эго-документы свидетельствуют, что больные были оставлены на попечение пленных врачей, а наблюдение за ситуацией в лагере и доставка продовольствия и медикаментов осуществлялись через колючую проволоку[343].

Только в мае 1915 г. при ПВМ была образована военно-санитарная инспекция лагерей военнопленных для улучшения гигиенического