«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

состояния мест их размещения. Одним из первых мероприятий нового ведомства стало обучение лагерного персонала обязательным процедурам первичной и повторной дезинфекции вновь прибывших и старожилов. В лагерях были установлены специальные камеры для обработки одежды, а также души с дезинфекционными растворами. Распространенной практикой стали прививки от холеры, оспы и тифа[344].

Медицинское обеспечение пленных солдат и офицеров разительно отличалось. Письма из саксонских лагерей свидетельствуют, что многие из старших чинов во время принудительного пребывания в Германии устраивали «себе полный ремонт». Часть из них «использовала представившуюся возможность» для лечения зубов, другие шли на более серьезные операции — например, на удаление лишних перегородок носа «для облегчения дыхания»[345]. Уже после освобождения из лагерей офицеры высылали благодарности в адрес лечивших их немецких докторов: «Я снова чувствую, что жив и мне хочется жить… Может быть, плен был даже для меня спасением»[346]. Что касается солдат, не способных оплатить услуги врачей, то лечение зубов им полагалось только в случае угрозы утраты трудоспособности[347]. Немецкое командование планировало избирательно обеспечить протезами инвалидов, получивших увечья до попадания в плен или в результате работ на немецких предприятиях. Предполагаемых к обмену в Россию солдат из экономии средств сочли возможным снабдить только костылями, потерявшие одну ногу унтер-офицеры, остававшиеся в плену, получали протезы бесплатно, офицеры же должны были приобретать их за счет выплачиваемого им содержания[348].

В период войны в типичные лагерные заболевания превратились дизентерия и холера. В первые полгода плена среди русских военнопленных официально было зарегистрировано 2005 случаев. В последующем наблюдался незначительный спад: в 1915 г. — 1709, в 1916 г. — 1290, в 1917 г. — 1555 заболевших. Обратная динамика наблюдалась при туберкулезе. Если в 1914 г. речь шла о 4 611 заболевших, то в последующие годы был отмечен рост заболеваемости: соответственно 9135, 15 095 и 15 880 случаев[349]. В разгар Ноябрьской революции и стихийной отправки пленных в лагерях и уходящих эшелонах разразилась эпидемия гриппа (испанки), продолжавшаяся до весны 1919 г. и унесшая значительное количество жизней[350]. По сведениям Н. Жданова, общая картина заболеваемости в лагерях выглядела следующим образом: случаев туберкулеза — 19,3 %, малокровия — 16,2 %, ревматизма — 14,5 %, желудочных заболеваний — 5 %, глазных — 1,3 %, прочих (в том числе нервных) — 31,3 %, увечья различной степени тяжести получили 11,9 % пленных[351].

По немецким данным, общее количество русских военнопленных, погибших в немецких лагерях, составило 72 586 человек (5,06 %), из них 294 офицера и 72 292 солдата. Уровень смертности среди выходцев из Российской империи в два раза превышал соответствующие показатели пленных западноевропейских национальностей (3 % — среди французских и 2 % среди английских пленных). Самой высокой отметки цифры погибших достигли среди итальянских, сербских и румынских пленных (соответственно: 5,46 %, 6,07 % и 28,64 %)[352]. Отечественные исследователи считают приведенные немецкой стороной цифры излишне заниженными и утверждают, что уровень смертности среди русских военнопленных составил 7,3 %, и в целом в лагерях Центральных держав погибло 190 тыс. человек (т. е. в Германии — около 100 тыс. человек)[353].

Согласно немецкой статистике, случаи смерти среди русских военнопленных распределялись следующим образом: 91,2 % — болезни, 8,2 % — ранения, 0,6 % — самоубийства. Первое место среди заболеваний с летальным исходом занял туберкулез — 39,8 % (по данным МККК — 30 %), далее — воспаление легких — 19 % и сыпной тиф — 5,5 %. При этом 31 % смертей пришелся на неопределенные «прочие болезни». По признанию немецкой стороны, данные цифры, однако, не являлись полными, так как исключали статистику по интернированным в нейтральных странах пленным и данные по многим лагерям и рабочим командам[354].

II.2. Дисциплинарные практики в лагерях и рабочих командах

Постепенное установление в Европе нового международного права не привело в ходе Первой мировой войны к торжеству гуманизма. Английский исследователь Н. Фергюсон пришел к выводу, что в наивысшей степени произвольное насилие по отношению к безоружным солдатам противника царило на фронте во время и по окончании сражений[355]. Отрицаемый всеми государствами факт существования устных приказов не брать пленных стал предметом международной дискуссии и взаимных обвинений и в ходе войны, и после ее завершения. Свидетельства, в том числе визуальные, о зверствах противника по отношению к безоружным пленным активно формировались и использовались русской пропагандой в целях предотвращения сдачи солдат в плен и нагнетания отрицательных представлений о враге[356].

Немецкая рецепция Гаагской конвенции позволяла достаточно свободно трактовать размытые определения документа[357]. Снижение планки гуманности в обращении с русскими военнопленными и использование на местах более жестких средств дисциплинирования стимулировались, прежде всего, средствами пропаганды. В предвоенное время ее основные усилия были направлены на распространение стереотипов о культурной неполноценности восточных соседей, в ходе войны — на мобилизацию населения путем ужесточения образа врага. Воздействие агитации привело к радикализации как санкционированного, так и произвольного насилия. С одной стороны, ПВМ стремилось привести содержание пленных в соответствие с международным правом, с другой — сами берлинские чиновники, являвшиеся активными реципиентами и выразителями стереотипов, не препятствовали, а только способствовали их укреплению и распространению. В предписаниях русские определялись как «масса, находящаяся на низком уровне развития», над которой достаточно сложно установить контроль[358]. Неодобрение распространившейся на местах практики привязывания бежавших и вновь пойманных военнопленных обосновывалось тем, что подобная мера является унизительной, «даже если в случае русских пленных на это можно не обращать внимания»[359].

В ответ сообщения с мест при описании опыта общения с русскими солдатами отмечали дикость, безынициативность, зависимость поведения от количества пищи и низкое развитие умственных способностей[360]. Отчеты лагерей обязательно упоминали, что русские «привыкли к железному принуждению на родине», где, якобы, самым распространенным наказанием является порка[361]. Подобные представления определяли дисциплинарные практики по отношению к военнопленным. К примеру, работавшая после войны комиссия рейхстага под руководством В. Шюкинга подтвердила, что в одном из лазаретов единственным наказанием для русских солдат, действительно, стала порка[362]. Даже те лица, которые критиковали излишнюю жестокость на местах как «в высшей степени непродуманную политическую линию», оговаривались, что «тяжело работать с массой людей, стоящих на более низком культурном уровне, так как наведение порядка среди них требует неординарных мероприятий и наказаний»[363].

Сформированные предвоенной агитацией образы русских в качестве врага усугубились в ходе оккупаций Восточной Пруссии. Известия о «зверствах русских армий», особенно казачьих частей, наложились на хорошо подготовленную почву и обросли невероятными подробностями. Даже в ведомственной переписке высших военных органов утверждалось, что русские в провинции, якобы, отрубают или простреливают всем юношам правую руку,