«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

class="a">[449]. В свою очередь, работники мстили своим хозяевам за слишком низкую по их мнению оплату или плохие условия труда порчей имущества или низкой выработкой[450]. По всей видимости, ситуация в некоторых поместьях становилась настолько невыносимой, что военнопленные расправлялись с работодателями самым жестоким образом[451].

После заключения Брестского мира хозяева выступили за отмену облегчений для русских военнопленных из боязни снижения их работоспособности. На разъяснения военных органов, что подписанные международные соглашения невозможно отменить, поступило предложение оставить пленных в неведении, чтобы не тратить средства на улучшение условий содержания и повышение оплаты труда[452].

В промышленной сфере, особенно на горнодобывающих предприятиях, отношения немецкого населения и военнопленных были еще более напряженными. Во внерабочее время пленные содержались в закрытых помещениях, огороженных колючей проволокой, что сводило к минимуму возможность установления личных контактов и смягчения образов врага. Устойчивость шовинистических предубеждений по отношению к принудительным работникам на производстве отражается, к примеру, в отчете Королевской дирекции шахт Реклингаузена, датированном весной 1917 г.: «В целом, русские менее претенциозны и более охотно работают, однако они тяжелы на подъем и мало вырабатывают. Французы и бельгийцы в большинстве своем работают удовлетворительно, англичане наглы и твердолобы, поэтому их выработка неудовлетворительна. Сербы же неполноценны…»[453] Инспекция лагерей военнопленных XII и XIX A.K., в свою очередь отмечала, что только англичане могут быть приравнены по производительности труда к немецким рабочим, русским же, как и в приведенной цитате, давалась все та же нелестная оценка[454].

Простые шахтеры с самого начала воспринимали военнопленных как своего рода штрейкбрехеров, чье появление в забое грозило свободным рабочим отправкой на фронт. К. Раве приводит интересный пример отказа военнопленных от работ с объяснением, что об этом их попросили немецкие коллеги по цеху. Признавая в качестве возможной интерпретации возникшее на глубине товарищество, автор в большей степени склоняется к выводу, что боязнь мести под землей у пленных была гораздо выше, чем страх перед неизбежным наказанием за стачку. Напряженность отношений в шахтах демонстрируют и письменные свидетельства. Один из немецких забойщиков указывал в своем отчете на «наглость военнопленных и отсутствие у них желания работать», требуя усиления охраны и степени принуждения. Красной нитью в документе проходит стремление немецких шахтеров продемонстрировать большую готовность к риску и эффективному труду по сравнению с их вынужденными «конкурентами»[455].

Вследствие нехватки солдат охраны с 1915 г. надзор за пленными в шахтах был передан добровольцам из числа работников предприятия, которым в случае необходимости было разрешено применять оружие. Полномочия начальника рабочей команды здесь передавались мастеру цеха[456]. Несмотря на постоянно повторявшиеся запреты военных органов на физическое принуждение военнопленных к труду, на местах эти предписания часто нарушались. Так же, как и в прифронтовой зоне, военнопленные загонялись в забой ударами и угрозой применения оружия. Однако в отличие от этапов в пределах империи в случае доказанного избиения виновный чаще всего подвергался наказаниям.

Взаимоотношения заметно улучшались только в тех случаях, если контакты военнопленных с рабочими выходили на уровень повседневного общения. В документах командования военным округом VII. А.К. описываются случаи, когда во время воскресных прогулок за пределы лагеря охранники из числа гражданских лиц разрешали военнопленным играть на музыкальных инструментах и даже пили с ними лимонад или пиво в одном из городских парков[457]. Иногда приятельские контакты поддерживались и после возвращения пленных в лагерь. Последние пытались сохранить любой ценой эту связь с внешним миром, регулярно посылая бывшим коллегам просьбы о материальной помощи[458].

После Ноябрьской революции круг дружеского общения военнопленных с гражданским населением расширился за счет сторонников КПГ. Заключенные лагерей совместно с городскими рабочими праздновали 1 мая и устраивали митинги в честь павших в разгар революции товарищей[459]. При отправке очередной группы пленных из лагеря на родину колонну часто сопровождали коммунисты из числа местных жителей, с той и другой стороны произносились речи, раздавались приветствия в адрес социалистической России и пение Интернационала[460].

«ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ АРЕСТА ЗА РУССКУЮ ЛЮБОВЬ»[461]: РУССКИЕ ВОЕННОПЛЕННЫЕ И НЕМЕЦКИЕ ЖЕНЩИНЫ

Долголетнее пребывание вдали от семей и работа в крестьянских хозяйствах, оставшихся без мужчин, способствовали сближению русских военнопленных с немецкими женщинами, хотя их контакты и, тем более, совместное проживание преследовались в судебном порядке[462]. Отношения женщин с военнопленными характеризовались немецкими патриотами как «удар в лицо каждому немцу»[463], поэтому к кампании по предотвращению «безнравственных» контактов немок с представителями вражеских государств были привлечены многие ведомства, в том числе церковь. В задачу священников входило обсуждение этой темы в проповедях и личных беседах[464].

Педантично отправляя правосудие, военные органы, тем не менее, столкнулись с серьезной дилеммой, следует ли придавать огласке процессы над немецкими гражданками. Ужесточение штрафов не дало ожидаемого эффекта, так как «известия об этом распространялись только в узком кругу, а не в широкой общественности». Поэтому командования округов начали настаивать на публикациях в газетах сообщений с поименованием виновниц[465]. Местная пресса вплоть до 1917 г. пестрела заметками об осуждении той или иной женщины за интимные отношения с пленными, помощь при побеге или оказание невинных знаков внимания. Однако позже было признано, что публикации на эту тему нежелательны из-за «разрушения образа немки за границей», а главное — из-за возможного снижения боевого настроя солдат на фронте[466]. В результате в июне 1917 г. ПВМ заняло избирательную позицию, разрешив публиковать информацию об отдельных случаях, только если это не представляет опасности разрушения семей[467].

Особое возмущение ведомств вызывал тот факт, что часто отношения завязывались по инициативе самих представительниц слабого пола. Например, разносившая военнопленным еду служанка Хедвиг Рихтер раздавала одному из русских лучшие порции, дарила ценные подарки и заявляла открыто, что «со своим Федором поедет в Россию». Несмотря на предупреждения и запреты хозяина, она продолжала встречаться со своим возлюбленным тайно, когда же дело дошло до суда, уверяла допрашивающих в серьезности сложившихся между ними отношений. Военнопленный же настойчиво отрицал сам факт таковых[468]. Другая дама, работавшая с группой русских пленных на фабрике, оказывала им настойчивые знаки внимания и заявила своим подругам: «Этот кудрявый русский Лев — звезда моих очей». Широкий резонанс получило дело многодетной матери, муж которой находился в плену в России. В свете подобных отягчающих в глазах публики обстоятельств при вынесении приговора срок заключения был значительно увеличен[469].

Сами военнопленные стремились наладить контакты с женщинами не только из желания компенсировать отсутствие общения с представительницами прекрасного пола, но и использовали женское сострадание для получения