Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

За пять дней до встречи Нового года — новая радость: войска 33-й армии генерал-лейтенанта Михаила Ефремова освободили Наро-Фоминск. А вот его фотографии в газетах не очень-то печатали.

Михаил Григорьевич был ровесником Павла Ивановича, родился ровно на месяц позже. Участник Брусиловского прорыва, прирожденный вояка, но осенью 1917 года в Москве прапорщик Ефремов покинул армию и стал работать на заводе, а когда там завязалась кровавая схватка между большевиками и восставшими против них юнкерами Александровского училища, с оружием в руках сражался за красных. Верой и правдой служил новой власти и в Гражданскую, и после. Но в 1938 году его арестовали по подозрению в участии в заговоре Тухачевского, все шло к расстрелу, и лишь после решающего допроса в присутствии Сталина руководитель страны лично распорядился его освободить и вернуть в строй, а вскоре утвердить в качестве члена Военного совета при наркоме обороны.

Тем не менее тень Тухачевского продолжала витать над генерал-лейтенантом Ефремовым, и только теперь своими успешными действиями при контрнаступлении под Москвой он смог эту зловещую тень отогнать от себя. Впрочем, его фотографии на первых полосах газет издатели печатать не спешили.

Драчёв хорошо знал Ефремова, ценил его обстоятельность при запросах к интендантскому ведомству. В отличие от некоторых, он давал четкие указания, сколько и чего нужно его воинским формированиям. И теперь Павел Иванович от души радовался успеху своего ровесника.

А 30 декабря самый большой подарок к Новому году — освобождение Калуги войсками Западного фронта под командованием генералов Жукова, Болдина и Голикова! Волна наступления Красной армии теперь уже казалась по-настоящему сильной.

Жаль только, встречать этот новый, 1942 год приходилось вдали от семьи. Хорошо хоть письма доставлялись регулярно, но письма письмами, а личное общение никакая буква, никакое слово не заменят. В здании Второго дома Наркомата обороны вновь ожили коридоры, затеплились кабинеты: в середине декабря ГИУ вернулось из эвакуации. А вот дома в Потаповском переулке его встречала пустота. И он старался не часто бывать здесь, по-прежнему ночевал в кабинете на Красной площади, а когда приходил, одолевала тоска. Особенно при виде фотографий, там и сям расставленных по квартире.

Вот, например, взять эту, где они уже отец и мать двух девочек, 1926 год, ему двадцать девять, ей двадцать шесть. На Марии серая блуза с вишневым воротником, на Павле френч с накладными карманами, в петлице ромбик комбрига, лицо решительное, как у возмущенного юноши: «Какой я вам мальчик, тетя!» И у жены такое же: «Я, между прочим, уже мать двоих детей!» Это уже тогда они стали обращаться друг к другу не «Павел» и «Маша», а «отец» и «мать». Так им казалось взрослее.

Ах эти первые годы брака!

Голод, холод и нехватка — три советские музы. Это вам не боттичеллиевские, вполне себе упитанные, с животиками и пышными ягодицами. Граждане Страны Советов ходили почти скелетами. Толстые мужчины и пухленькие женщины стали в моде — значит, при еде, а если к ним прилепиться, и тебе перепадет. Подружки подначивали Марию:

— Жена интенданта, а такая же, как все, худущая.

— Что же, если интендант, должен хапать?

— И на работу, как все, трясетесь в сорока мучениках?

— Как все.

Сорока мучениками назывались конные дилижансы. Кроме них, никакого другого транспорта не существовало, и давка в них всегда стояла нечеловеческая.

Из развлечений по-прежнему оставался драмтеатр под фигурой крылатого гения, возносящего высоко над головой свою лиру. Но на спектакли денег хватало не чаще одного раза в неделю. Синематограф гораздо дешевле, открылся кинотеатр «Художественный», но кино, питающееся произведениями писателей, обоим казалось какой-то усмешкой над литературой. Только толстовский «Отец Сергий» режиссера Протазанова понравился. Вместе обсуждали, нужно ли вообще такое искусство, когда есть книги.

— Я вижу отца Сергия таким, ты — другим, кто-то еще — по-другому, а в кино увидели, и у всех он становится именно таким, как его показал актер, — размышляла Маша. — Хорошо ли это?

— Так и в театре то же самое, — возражал Павел. — Нет, наглядное воспроизведение нужно. Оно доходчивее. Хотя сужает восприятие.

— Вот и я про то же. Книга заставляет размышлять, думать о том, как мог бы поступить герой иначе. А тут тебя ставят перед фактом: только так, и никак по-другому.

— Потому что синематограф это один вид искусства, а литература — другой. Скажем, «Пиковая дама» — повесть Пушкина, и «Пиковая дама» — опера Чайковского. Очень разные произведения. Или ты скажешь, надо Чайковского запретить?

— Нет, Чайковского не надо запрещать... Я всегда восхищалась началом его «Пиковой дамы». Чудесное утро, нянечки и гувернантки выгуливают детишек, кадеты маршируют, распевая залихватскую песню «Отечество спасать нам выпало на долю...», и тут появляется мрачная личность Чекалинский: «Чем кончилась вчера игра?» Замечательное противопоставление жизни нормальной и жизни картежников! И все же... Вот, скажем, в повести у Толстого есть загадка. Почему его отец Сергий не верил в то, что он способен творить чудеса, а при этом творил их?

— Это была сила внушения. Люди верили, что он творит чудеса, и у них они случались... Впрочем, я не верю в чудеса, хоть ты тресни. Человеческие подвиги и добрые дела — вот подлинное чудо!

— В фильме эта тема чудес вообще не звучит. И я считаю, что синематограф — искусство поверхностное, по отношению к литературе второстепенное.

— Частично я с тобой согласен, а частично нет.

— Нельзя быть таким частичным.

— Хочешь меня обидеть?

— Мнение мужчины должно быть твердым.

— По-твоему, мужчина не имеет права сомневаться?

— Имеет. Но его сомнения нужно скрывать от других.

— А я ничего не хочу от тебя скрывать. От других, ты права, а от тебя — нет. Потому что тебя я люблю.

— Ладно, убедил. Я тебя тоже, если ты еще не в курсе.

Зимой развернулась борьба с неграмотностью, и Маша записалась преподавать в одном из кружков при военном округе. Ей даже слегка приплачивали. А главное, библиотеки стали бесплатными, их держателям платило государство, и теперь эту статью спокойно вычеркивай из списка семейных расходов. И Драчёвы стали чаще брать книги, больше читать, обсуждать прочитанное, спорить, а иногда даже ссориться от несогласия друг с другом. Таким камнем преткновения стала «Анна Каренина».

— Не понимаю, за что такие хорошие люди могут любить столь пустую женщину! — возмущалась Мария.

— Разве она пустая? —