От Особой группы до легендарного Смерша. 1941—1946 - Николай Николаевич Лузан

чтобы приготовить ранний завтрак для последних рот, отправлявшихся в летние лагеря. Перед ним, тогда еще оперуполномоченным особого отдела лейтенантом Густавом Федоровым, сидели трое. За их плечами грозной тенью нависал часовой.

Шел второй час допроса, но пока ясности в отношении подозрительной троицы, задержанной патрулем неподалеку от северных ворот крепости, у него не было. Командир группы, нагловатый старлей вел себя вызывающе и продолжал утверждать, что они из штаба дивизии. Наличие рации в вещмешке сержанта он объяснял спецзаданием, которое получил на учения, и наотрез отказался назвать причину появления группы у стен крепости. Это не убедило Федорова, и тогда рассвирепевший старлей начал грозить самыми суровыми карами за срыв плана учений. Проверить и подтвердить его информацию в штабе или особом отделе дивизии у Густова не было возможности. Старый армейский телефон безжизненно молчал, опять где-то на линии произошел обрыв.

Федоров ломал голову, как поступить с задержанными. Отпустить их, не убедившись, что они свои, а не гитлеровские лазутчики, которые в последние две недели не давали покоя, было бы непростительной ошибкой; тут попахивало трибуналом. Продолжать и дальше удерживать разведгруппу штаба дивизии – значит поставить под угрозу срыва план предстоящего учения. В поисках выхода он послал в крепость посыльного в надежде, что хоть там работает связь и, наконец, появится ясность с «разведгруппой».

Но не успели еще стихнуть шаги сержанта-пограничника, как он снова появился на пороге. На нем не было лица, в глазах плескался ужас, а слово застыло на губах. Леденящий холодок окатил спину Федорова, и недобрые предчувствия скорой войны, слухи о которой в последние дни упорно бродили среди солдат и офицеров, ожили в нем с прежней силой. Он подался к окну.

Во дворе суматошно метались размытые тени и раздавались тревожные крики. Со стороны Брестской крепости доносился выворачивающий душу надрывный вой сирен. Федоров выглянул из окна, задрал голову, и в нем все помертвело. Небо сплошь усеяли хищные силуэты наплывавшей с запада армады самолетов.

Первый робкий луч солнца скользнул над горизонтом, и через мгновение небо полыхнуло сотнями зловещих багрово-красных огней. Грозный, нарастающий гул авиационных моторов плющил и гнул к земле. У Федорова отпали последние сомнения – это была война!

В следующее мгновение яркая вспышка разорвала предрассветный полумрак. Пол ушел из-под ног Федорова. Чернильница жалобно задребезжала и лягушкой поскакала по столу. Потолок и стены угрожающе затрещали. Взрывная волна вышибла стекла и опрокинула его на пол.

Сотни снарядов и авиабомб обрушились на Брестскую крепость и погранзаставу. Рушились и горели дома командного состава и казармы. Под обломками гибли жены и дети офицеров. Огненный смерч, сметая все на своем пути, уходил все дальше на восток. В зареве пожаров поблекло утреннее солнце.

Капитан Федоров тряхнул головой, чтобы освободиться от жутких воспоминаний о первых днях войны, и снова склонился над дневником. Его автор со скрупулезностью аптекаря день за днем описывал путь 134-го пехотного полка «Дойчмейстер» по советской земле. С течением времени тон записей становился все более нервным и раздражительным.

В ноябре 1941 года автор писал:

«Продвижение все ухудшается. Противник укрепляется. Часто в селах квартиру приходится завоевывать с оружием. Начались дожди. Мы застреваем по колено в грязи. Машины и повозки безнадежно вязнут или скатываются на обочину. Днем и ночью слышны крики и ругань…»

Далее он продолжал:

«Все мы удивлены, как выглядит Россия. У многих пропала надежда на хлебный рай на Украине. Мы возмущены тем, что увидели в этом «раю» Советов. Полное бездорожье. Крытые соломой глиняные домишки с маленькими окошками. Кроме полуразрушенной халупы, пары курей и одной свиньи крестьянин ничего не имеет. И это называется рай Советов?!»

Тем большее недоумение вызывало у автора растущее сопротивление войск Красной армии и отчаянные ночные атаки окруженцев. Они – русские не желали сдаваться и не хотели подчиняться «новому» фашистскому порядку, так милому его сердцу. Порядку, в котором его идол и властелин Гитлер отводил этим недочеловекам – славянам и евреям лишь одно место – за колючей проволокой лагерей смерти.

В декабре сорок первого автору было уже не до дневника. Полк втянулся в затяжные, кровопролитные бои, и записи стали носить отрывочный характер. Они были проникнуты ненавистью к противнику, которой никак не хотел сдаваться на милость победителя. Следующий 1942 год принес Бойе одни только разочарования. Половина полка полегла на подступах к Сталинграду в прокаленных жгучим солнцем донских степях. Неторопливые воды великой русской реки Волги стали непреодолимой преградой на пути 134-го пехотного полка. В Сталинградском котле бесславно закончились вековой путь и история «Дойчмейстера», а с ними и жизнь большинства его командиров и солдат. Вместе с ней оказалась похороненной и тщеславная мечта Бойе – в семье мелкого лавочника из Берлина так и не дождались появления нового Бисмарка.

Капитан закончил читать дневник и затем тряхнул бумажный пакет. На стол посыпались фотографии. Горящие дома, взорванные церкви, истерзанные тела красноармейцев, мирных граждан и тон допроса сразу же изменился. В голосе Федорова зазвучали железные нотки, а в глазах вспыхнул недобрый огонек. Бойе съежился, стал как будто меньше и упрямо отметал эту единственную улику против него в руках военного контрразведчика. Выкручиваясь под градом обрушившихся на него вопросов, он все валил на обер-лейтенанта Эверста из отдела пропаганды 44-й пехотной дивизии, погибшего неделю назад под обломками дома в Сталинграде. Но это не помогло Бойе. Профессиональный опыт и интуиция подсказывали Федорову, что за этими строчками из дневника могла таиться страшная для Бойе правда, и он упорно продолжал допрос. Полковник оказался крепким орешком, ловко уходил от вопросов-ловушек и категорически отрицал свою причастность к тем преступлениям, что бесстрастно запечатлел объектив фотоаппарата.

На следующий день все повторилось – Бойе стоял на своем. Федорову, у которого в условиях постоянно меняющейся обстановки на фронте не было достаточно оперативных и иных возможностей организовать глубокую разработку, ничего другого не оставалось, как отправить подозрительного полковника в армейский сборно-пересылочный пункт проверки.

Там Бойе то же долго не задержался. Косвенные улики – фотографии в руках армейских особистов и на это раз не сработали. Он крепко держал язык за зубами и мало распространялся о своей службе и боях, в которых участвовал 134-й пехотный полк. За те несколько недель, что Бойе находился на фильтрационном пункте, оперативники и следователь так и не смогли вывести его на «чистую воду». Свидетелей военных преступлений, в совершении которых он подозревался, за все это время в числе пленных не оказалось, поэтому для более глубокой оперативной разработки его с очередным этапом отправили в стационарный лагерь для немецких военнопленных.

Конечным пунктом назначения для Бойе стал небольшой поселок Красногорский, затерявшийся в густых марийских лесах. На его окраине располагался спецлагерь № 137, в нем содержались пленные офицеры и генералы вермахта. Чистый барак, с отдельной комнатой, где жил Бойе с тремя старшими офицерами, сносная пища и работа по желанию в столярных мастерских или на заготовке леса ничего общего не имели с теми страшными рассказами об ужасах советских лагерей, о которых трубила геббельсовская пропаганда.

Для Бойе и сотен других военнопленных потянулись дни, похожие один на другой. Монотонное течение лагерной жизни время от времени нарушали скупые новости о положении на фронтах, приходившие в лагерь с очередной партией пленных, или суде над разоблаченным военным преступником. Они проходили все чаще и были результатом активной деятельности местной контрразведки. Она не дремала и упорно копала под тех, кто «засветился» на связях с гитлеровскими спецслужбами, на участии в карательных операциях против партизан и в зверствах над местным населением и советскими военнопленными.

По мере того как части Красной армии все дальше продвигались на запад, Бойе испытывал все большее беспокойство, о чем докладывала агентура, приобретенная контрразведчиками среди военнопленных. Честь немецкого офицера и преданность фюреру на поверку оказывались пустым звуком, когда «истинному» или не совсем «истинному» арийцу светил длительный срок или смертная казнь. Спасая свою шкуру, они напрочь забывали о чести, войсковом товариществе и наперебой строчили друг на друга доносы. На Бойе их практически не поступало, он умел держать язык за зубами.

Месяц шел за месяцем, а его дневник продолжал оставаться для контрразведчиков неразгаданной загадкой. Сам он не горел желанием раскрывать ее перед ними и продолжал валить все на обер-лейтенанта