От Особой группы до легендарного Смерша. 1941—1946 - Николай Николаевич Лузан

того, Ганзен осудил Шеллера. При этом он, видимо, руководствовался не только страхом за свою жизнь, им двигали и чисто человеческие мотивы. За время общения с советскими контрразведчиками в его взглядах произошла значительная трансформация. Это нашло отражение в его автобиографии от 14 июля 1944 года.

В ней Ганзен написал: «…Я хочу заявить, что я как офицер не встретил обесчещивающего или унижающего меня отношения, если не считать поведения милиции во время пленения. Наоборот, я познакомился с прямыми и справедливыми людьми, которых раньше нам описывали совершенно в ином роде. Я не могу еще вынести суждения о Советском Союзе, так как слишком мало знаю страну и ее учреждения. Если страна произведет на меня такое же приятное впечатление, какое произвели на меня офицеры и солдаты, то, можно сказать, что любая нация почтет себя счастливой, имея дружбу с Советским Союзом».

С учетом всех этих обстоятельств Абакумов и Барышников решили сделать свой заключительный ход, который бы отбил у гитлеровских спецслужб всякое желание затевать восстания в тылу советских войск.

13 августа в абвера от «Кваста»-«Бороды» ушла следующая радиограмма:

«Начальнику органа. Положение здесь совершенно невыносимое. Отряд Огдонова разбит, нам калмыки отказывают в помощи. Вынужден, согласно договоренности, пробираться к повстанцам на Западный Кавказ, откуда, возможно, в Румынию. Нескольких людей из экипажа по болезни и невозможности их транспортировки вынужден буду оставить у калмыков, которым объясню, что направляюсь в Германию, чтобы лично добиться помощи и усиления. Прошу санкции или контрприказа в течение 3-х дней, так как дальше не могу ждать. Кваст».

Реакция на нее была более чем вялая и сводилась к тому, что «спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Абвер самоустранился от всякой помощи «борцам с большевизмом» и рекомендовал самостоятельно пробиваться через линию фронта.

После такого ответа в руководстве операции «Арийцы» посчитали, что пришло время вместе с ней «похоронить» и другие планы гитлеровских спецслужб, связанные с инспирированием всякого рода восстаний на Северном Кавказе.

Последние радиограммы, отправленные «Квастом»-«Бородой» 18 и 20 августа в адрес руководителей операции, содержали проклятия и напоминали крик отчаяния:

«Сегодня, юго-западнее Бергин, стычка с отрядом НКВД. Будучи без боеприпасов спаслись только на конях. Продолжаем марш юго-западным направлением. Успеха не предвижу. Мучают жажда и голод. Случае гибели позаботьтесь о наших семьях. Калмыки изменили, мы остались одни, без боеприпасов, продуктов и воды. Гибель неизбежна. Предотвратить ничем не можем. Мы свой долг выполнили до конца. Во всем считаем виновным Вас и Марвиц. Абсурдность операции была очевидна еще до ее начала. Почему нам не помогли. Кваст».

20 августа радиограмма оборвалась на полуслове:

«Нас преследуют. Кругом пески и соль. Вынуждены изменить маршрут. Мучает жажда…»

После провала операции в гитлеровских спецслужбах постарались поскорее забыть о ней и сделали ставку на агентурную группу «Иосиф». Ей предстояло добыть информацию о стратегических планах советского командования и ликвидировать одного из соратников Сталина – наркома путей сообщения Лазаря Кагановича.

Глава 5

Две истории дневника полковника Бойе

Ранним морозным утром 29 января 1943 года в развалинах школы на окраинах Сталинграда полковая разведывательно-поисковая группа натолкнулась на человекоподобное существо. Оно с трудом выкарабкалось на край воронки. Его ноги, замотанные в детское одеяло, скользили по обледеневшим обломкам кирпича и бетона. Полы длинного, с чужого плеча тулупа цеплялись за искореженную металлическую арматуру. Сквозь дыры засаленного женского платка на красноармейцев с затаенным страхом смотрели серые водянистые глаза. Только по нашивкам на порванном и прожженном мундире они догадались, что перед ними находится немецкий полковник. Не став с ним разбираться, они отправили его в отдел военной контрразведки. Пробираясь через развалины, полковник не расставался с кожаным французским чемоданом – «мечта оккупанта».

За те несколько часов, что пленного вели в штаб, он успел оправиться и прийти в себя. В кабинет старшего оперуполномоченного капитана Густава Федорова вошел, казалось бы, обыкновенный «окопный» полковник. Таких, как он, в конце января перед военными контрразведчиками проходили по десятку в день. Здесь, в развалинах Сталинграда перед лицом советских офицеров и солдат, они, некогда лощеные генералы и полковники вермахта, становились маленькими, суетливыми и угодливыми. И этот ничем не отличался от них. Он охотно и четко отвечал на вопросы, которые задавал моложавый капитан с ранней сединой на висках. Перед Федоровым на столе лежала карта 134-го пехотного полка. В верхней ее части стояла его – полковника Бойе размашистая подпись. Капитан водил карандашом по карте и уточнял места расположения уже не существующих батальонов и рот полка.

Бойе нечего было скрывать. Зимнюю кампанию под Сталинградом вермахт проиграл вчистую. Ударная 6-я армия любимца фюрера генерал-фельдмаршала Паулюса была перемолота в «русских жерновах». Ее остатки искали спасения в плену от ураганного огня артиллерии и лютых морозов. Почти никто не уцелел и из полка Бойе, большинство его офицеров и солдат полегло в руинах, ставших для них жутким кладбищем. Секретные документы и вся штабная канцелярия сгорели или остались лежать под развалинами школы.

Допрос подходил к концу. Бойе успокоился и мысленно уже готовился «тянуть лямку» в русском плену. Для него это было не в новинку. Двадцать лет назад, в сентябре 1918-го, на той первой своей войне, он лейтенантом попал в плен британцам и на свободу вышел в октябре 1919-го, прибавив в весе и научившись сносно говорить по-английски. Здесь, в России, после того, что Бойе и его подчиненные натворили в Сталинграде, рассчитывать на подобное отношение со стороны русских не приходилось.

«Главное – остался жив!» – тешил себя Бойе. Выдержка и хладнокровие изменили ему, когда на столе появился дневник под названием «История 134-го пехотного полка, или Борьба немецкого мастера против Советов», а затем потертый пакет с фотографиями.

В этот миг он проклял тот день и час, когда тщеславная мысль подтолкнула его взяться за перо, чтобы увековечить победоносный поход полка в «варварскую Россию».

Бойе напряженно следил за каждым жестом капитана. Похоже, тот знал немецкий и, пододвинув керосиновую лампу, стал внимательно вчитываться в аккуратный и убористый почерк, которым были исписаны страницы дневника. В тишине блиндажа отчетливо зазвучал голос капитана:

«…Когда я 15 марта 1941 года во Франции стоящего на параде знаменитого полка «Дойчмейстер» во время незабываемого праздника 245-й его годовщины давал клятву, что полк, несомненно, проявит себя в боях с врагом, я тогда не думал, в каких обстоятельствах исполнится моя надежда…

…25 марта начинается погрузка. Последнее прощанье и поезд медленно отходит. Продолжительная дорога по всей Франции. Плодородная почва и безлюдные пространства. Вскоре поезд въехал в пределы Эльзаса. Какой здесь порядок и чистота! Германия! Везде видим работу и веселые лица людей. Какая разница! Это высшая точка! Слышны удары пульса новой эры.

…Проезжаем старую немецкую границу. Мы в Польше. Везде видим евреев. Уже давно пора, чтобы эта страна перешла в порядочные руки империи.

…Начинается весна. После нескольких недель отдыха и обучения в окрестностях Паверке полк продолжает свой путь на восток.

…22 июня полк занимает укрепления, еще одна ночь и тогда начнется невиданная борьба порядка против беспорядка, культуры против бескультурья, хорошего против плохого. Как мы благодарны фюреру, что он вовремя заметил опасность и неожиданно ударит. Еще только одна ночь!

…За рекой Буг стоит враг. Стрелки часов медленно движутся. Небо розовеет. Три пятнадцать! Ударила наша артиллерия. Огонь ведется из сотен стволов. Передовые группы бросаются в лодки и переправляются через Буг. Бой начался! Неожиданный удар удался – другой берег наш! Звучат выстрелы. Здесь горит дом, там соломенный стог. Первое сопротивление сломлено. Теперь вперед, дальше!..»

На этом абзаце текста капитан прервал чтение, поднял голову и тяжелым взглядом окатил пленного. Бойе поежился и заелозил на табурете. Но Федоров не замечал его суетливых движений и бегающих глаз. В эти мгновения он находился за тысячи километров от Сталинграда в далеком по времени и месту – Бресте, трагическом июне сорок первого…

Через распахнутое окно кабинета легкий утренний ветерок доносил опьяняющий запах увядающей сирени и сладковатый дымок, потягивающий со стороны Брестской крепости. Дежурные смены поваров поднялись на ноги еще до рассвета и растапливали походные кухни,