Вечный день - Юлиус Фучик

Ноги у меня в воде отошли, и мне сразу так захотелось спать, что я чуть не заснул на стуле. Но все равно, лучше заснуть на стуле, чем сидеть сейчас с Дани и его приятелями у придорожной канавы.

И еще я не знал, чего мне хотелось больше: лечь с женой или спать. Когда я на минутку прислонялся головой к стене и ноги начинало покалывать в теплой воде — тогда спать. И в постели я пересиливал себя, чтобы не заснуть, пока старики не погасили лампу. Спал я плохо — ночью просыпался весь в поту, а проснувшись, не мог понять, где я, и уже под утро услышал, как отец разговаривает с кем-то во дворе.

Светило солнце, когда я проснулся. В комнате никого не было, я слышал, как в кухне потрескивает огонь и как по двору ведут лошадь. Маргит стряпала, потрошила цыплят — сразу несколько. Я спросил у нее: зачем столько, неужели на завтрак? Не для нас, сказала она, на рассвете приехали гости, они и будут есть. Не понравилось мне это. На кой черт, говорю я, резать цыплят из-за гостей, которые являются в дом на рассвете? Ведь писали, что мало цыплят.

— Ничего не поделаешь, — сказала Маргит, — солдаты. Здесь остановились, заплатили. Пришлось, отдать.

В кухню вошла мать, я спросил у нее, что это за солдаты. Не нравилось мне, что они сюда пожаловали.

— Ну, такие, наполовину штатские, — сказала мать. — Человек десять. На грузовике приехали.

— Вот черт принес. А когда уедут? — спросил я. — Не сказали?

— Нет.

— Убирались бы они подобру-поздорову. Что, если они придут сейчас в кухню есть, мне куда деваться? Они и во дворе и в конюшне, мне и не выйти никак.

— Почему не выйти? — сказала мать. — Ты что, боишься их? Ты ведь тоже солдат.

— Да, но с этими мне лучше не встречаться. Так вы говорите, они наполовину штатские?

— Да, но они солдаты. Оружие у них…

Я вернулся в комнату, мать тоже прошла за мной, хотела, видно, что-то сказать, но не решалась. Она только пристально вглядывалась в мое лицо, не перестану ли я хмуриться. Я начал одеваться. Если они все-таки войдут сюда — что ж они, из постели меня будут выволакивать в рубашке, в кальсонах?

— Что вы так тревожитесь? — спросил я наконец у матери, которая все что-то перекладывала с места на место.

Но она ничего на это не ответила, стала только говорить, что, наверное, большой беды не будет из-за того, что пустили их на постой. Да они и не очень-то спрашивали, пустим мы их или нет.

Конечно, я и сам это знал, сейчас не очень-то спрашивают разрешения на постой. Особенно те, что приезжают на грузовиках. А мать опять за свое: ну и что такого, если они и увидят тебя!

— Да так, — сказал я. — Поверьте, может быть беда. И не спрашивайте меня. И вообще, лучше не говорить им, что я здесь, да и хорошо было бы принести сюда мои вещи из кухни.

— Они уже видели их, — сказала мать. — И спросили, чье это, так что пришлось сказать. Потом спросили, сколько у меня сыновей воюет, а когда узнали, что старший погиб в прошлом году на фронте, сказали, что я могу гордиться им.

— Ну и ну, — протянул я, — ничего себе положеньице. — И вернулся на кухню; раз уж меня все разно видели, так лучше я посижу в тепле. Маргит с тревогой взглянула на меня и спросила: ничего не случится из-за того, что они здесь? Я сказал, что, может, и случится. И уже стал ждать их, но не знал, что лучше — остаться здесь или уйти в комнату, а вдруг они и не вспомнят обо мне, а может, собрать свои пожитки и выйти из дома как ни в чем не бывало?

В кухню вошел отец и с ним один из солдат. Только по винтовке да еще по фуражке можно было понять, что солдат. Он не поздоровался, лишь огляделся по сторонам и начал принюхиваться у плиты. Я поднялся, когда он вошел, и, так как фуражки на мне не было, просто встал по стойке «смирно». Раз нет на нем знаков различия, как знать, в каком он звании. И так как он не заметил меня, я продолжал стоять по стойке «смирно», за столом-то уж, во всяком случае, я не должен сидеть, когда он наконец увидит меня.

Потом он подошел к столу и сел; дверь распахнулась, и вошли еще двое, потом еще один. Я поздоровался со всеми наклоном головы, хотя только на одном из них был китель, но все равно без знаков различия. Никто из них не ответил на приветствие. Они сели за стоя, а я стоял рядом, потому что садиться мне уже было некуда. Мать и Маргит хлопотали у плиты, а отец сидел на низенькой скамеечке в углу у двери.

— Подождите минуточку, — сказала мать. — Я сейчас стул принесу, а если немного потесниться на скамейке, там еще один усядется.

А Маргит сказала, чтобы они принесли себе котелки, потому что на всех тарелок у нее не хватит.

— Ведь некоторые еще во дворе остались, — сказала Маргит.

Тот, что был в кителе, ответил: и так сойдет, сначала четверо поедят, потом придут остальные. И тогда в первый раз он посмотрел на меня. Ничего не сказал, только посмотрел. Мать как будто почувствовала его взгляд, она повернулась от плиты ко мне, и отец привстал со скамеечки и приоткрыл дверь, чтобы выпустить кошку, а потом уже стоя курил трубку, так больше и не садился.

— Ну а ты? — сказал мне тот, что в кителе. Он как будто спрашивал меня, что ему со мной делать.

Что можно было на это ответить? И я сказал:

— Слушаюсь!

Он закурил сигарету, уперся локтями в стол и задумался, он, очевидно, даже забыл про меня, потому что вдруг нетерпеливо спросил:

— Что, еда не готова? Долго еще ждать?

Они принялись есть, а я стал шарить в карманах в поисках табака, но кителя на мне не было — только брюки да вязаная фуфайка, и я хотел сходить в комнату за табаком. Тот, что был в кителе, посмотрел на меня, когда я открыл дверь, и спросил в спину, куда я иду.

— Имею честь доложить, хочу достать табак из кармана кителя.

Они продолжали есть, ничего не ответили, а я вошел в комнату, достал табак, но