Вечный день - Юлиус Фучик

Сначала я пытался продолжать игру, но мне это не удалось, и я открыл глаз. На меня, улыбаясь, смотрела Штефка! Девичий голос. Шаги. В большом, не по росту, белом халате она казалась совсем крошечной. Рукава были высоко закатаны, воротничок немного отходил от шеи. У нее было приятное круглое лицо, волнистые темно-русые волосы, яркие брови, глубокие темные глаза, длинные ресницы, маленький нос, нежно очерченные губы, на подбородке ямочка. Девушка, о какой можно было только мечтать. Никогда не представлял себе, что Штефка такая. Я знал, в такую минуту любая девушка показалась бы красавицей, но Штефка действительно была прекрасна.

— Извините, — сказал я. — Мне надо вытереть глаз. Он слезится.

— Вы плачете, — улыбнулась Штефка. — Правда, вы плачете?

Она нагнулась ко мне и платочком вытерла слезы.

— Сегодня ясный день, и вам трудно будет смотреть, но вы быстро привыкнете к свету.

— Я бы хотел смотреть только на вас, — осмелел я, — вы яснее самого ясного солнышка.

— Хорошо, что вы шутите.

— Почему вам кажется, что я шучу? Быть искренним — это не значит шутить.

— Вы говорите не искренне, вы шутите… Мне надо идти.

Перед обедом ко мне подошел врач. Он принес целую горсть лекарств и сказал:

— Ну, вот и все. Соберите свои вещи. Около часа на перевязочный пункт пойдет санитарная машина. Она вас и подвезет.

После обеда я уже был готов двинуться в путь. Чувствовал себя хорошо. Правда, немножко нервничал, но старался заглушить в себе внутреннюю дрожь. Чего скрывать, я ждал и надеялся, что Штефка не забудет со мной попрощаться. И она не забыла, появившись не в белом халате, а в юбке и русской гимнастерке. Военная форма шла ей. Штефка была прекрасна в тот ясный осенний день.

— Уезжаете, — грустно сказала она.

— На моей койке лежит уже новый ваш пациент.

— А разве вам хотелось бы остаться?

— Не знаю… Но когда смотрю на вас…

— Не надо говорить мне комплименты.

— Да я и не умею их говорить.

— Неправда… У вас есть девушка?

— И есть, и нет, как посмотреть… Но мне не хотелось бы с вами расставаться.

— Шутник.

Нежно, как это умеет делать только девушка с чистым сердцем, она коснулась моей щеки и повязки. Казалось, она хотела сказать: «Будь осторожен, тебя ждет долгий путь, и в конце его… в конце… ты, возможно, найдешь меня, солдат…»

— Когда кончится война… я хотел бы с вами встретиться, Штефка…

— Я бы тоже хотела, чтобы мы больше никогда не расставались. А чтобы ваше желание исполнилось сегодня, сейчас… — И она вдруг протянула мне темные очки. — Возьмите их и сохраните до нашей новой встречи.

Ее улыбка была печальна и светла, как этот ясный, солнечный осенний день. Мы молча, в каком-то внутреннем порыве стояли и неотрывно смотрели друг на друга.

— Пора прощаться, — сказала вдруг Штефка, — меня ждут.

Мы подали друг другу руки. Надо было казаться веселым, поэтому я, смеясь, отдал честь и пристукнул каблуками… Я снова стоял на ногах, чувствовал себя сильным, здоровым. Не хватало только торжественных фанфар. Я снова готов ринуться в бой, снова готов пройти путь, на котором жизнь рядом со смертью, и смерть одних искупается жизнью других. И над этими жестокими днями, над разрушением и смертью возвышается человек, мечтающий о заоблачных далях, о жизни без насильственной смерти, о жизни без страха за своих близких, за тебя, Штефка… Мне было немного грустно, что наши перешли границу без меня, что я не смог пережить той минуты, когда первые солдаты склонились к родной земле, вдыхая ее запах. То были незабываемые минуты, неповторимые мгновения! При мысли о них у меня навернулись слезы, но я их не стыдился. Теперь и я мог сказать: «Ты идешь домой, Владо, домой, в деревню к матери, отцу, братьям». Ох, эта маленькая Штефка! Если бы я мог рассказать тебе обо всем, что творилось у меня сейчас на душе, какие слова готовы были сорваться с языка… Я хотел обнять тебя, почувствовать нежность твоей кожи, твоего лица, волос… В тебе, Штефка, воплотился для меня весь прекрасный мир!

Санитарная машина двинулась…

Все вокруг свидетельствовало о том, что здесь прошли тяжелые бои: воронки от артиллерийского и минометного обстрела, широкие и глубокие следы, оставленные гусеницами танков, разбитые машины, куски искореженного железа. На каждом листочке и стебельке желтеющей травы — засохшая человеческая кровь. Печальные горные склоны, израненные леса призывали меня: «Скорее, Владо, скорее! Ты не имеешь права терять время! Твои товарищи считают каждую минуту!»

Не успел я опомниться, как мы остановились у перевязочного пункта. «Твое подразделение отсюда налево, — сказали мне, — дойдешь туда сам?» — «Конечно, дойду». Я ступил на землю правой ногой… на счастье…

Наша рота была на огневой позиции. Какой-то солдат, из новеньких, завел меня в блиндаж к командиру роты. Старший лейтенант Войта принял мой рапорт и сделал вид, что все в порядке. Потом, посмотрев на карту, разложенную на грубом самодельном столе, сказал:

— Нам удалось пополнить взвод новыми людьми. Что бы ты сказал, если бы мы дали тебе на несколько дней отпуск?

Отпуск? На это я не рассчитывал. Мне всегда казалось, что об отпуске можно будет подумать только тогда, когда мы выгоним врагов с нашей земли. Предложение Войты застигло меня врасплох. Но он был, видимо, прав. Мое ранение было тяжелым, куда более тяжелым, чем я сам мог предполагать. Я чувствовал себя сильным и здоровым, но выдержу ли я напряжение боев?

— Ваша деревня была освобождена три дня назад, — продолжал старший лейтенант. Он обратился ко мне на «вы», поскольку сообщал о событии весьма важном. — И вы, Габрош, будете первым солдатом, вернувшимся домой, к своим!

Первым солдатом! Доживу ли я до того, о чем так долго мечтал? Но я уже дожил до мгновения, когда могу думать о доме без опаски, что никогда его не увижу. Назло войне я постучу в дверь нашего дома!

Матёвчика я нашел в окопе. Он увидел меня, когда я почти вплотную подошел к нему, и от удивления вытаращил глаза, приставил автомат к ноге, как по стойке «смирно». По натуре он был веселый и озорной. Энергия буквально била из него ключом. «Скажу тебе, дружище, — поведал он мне как-то, — я чувствую в себе такую силу, что мог бы выиграть три войны». — «А я бы обошелся и без войны». Он гордо взглянул на меня тогда и продолжал: «Ясное дело, в тебе снова проснулся философ. Но я тебе точно говорю, что готов выиграть три