Вечный день - Юлиус Фучик

Мой друг Матёвчик, любивший посмеяться надо мной, не раз говорил мне: «Ты, дружище, плохо кончишь. Ты вот образованный, а на черта тебе это образование? Ни девушки у тебя нет, да и вообще…» Он называл меня то образованным, то философом, то Архимедом — это необыкновенное имя, видимо, когда-то крепко засело в его памяти. Матёвчик был открытым, непосредственным парнем, и мы всегда находили с ним общий язык.

В то утро мы стояли у подножия Лысой горы. Много нам пришлось слышать о ней, а сейчас она воочию предстала перед глазами. «За этой горой, — сказал командир роты, — путь к дому. Помните об этом, ребята». После первых успешных боев я был в приподнятом настроении, радовался, что остался жив, и, смеясь, шутил, что никакая пуля меня не берет. «Да ты и вправду неуязвимый, — подхватывал Матёвчик и, подмигнув, как бы поддерживая игру, добавлял: — Тебе от этого хуже не станет, а у остальных поднимется настроение, ведь с веселыми мыслями и воевать легче!» «И легче умирать», — хотелось добавить мне, но я останавливал себя, понимая, что, может быть, именно я своими разговорами о неуязвимости внушаю тому же Матёвчику веру в благополучное завершение операции.

В полдень мы начали атаку. Перед нами поднимался размокший, неприступный, беспрестанно обстреливаемый вражескими минометами склон горы. Медленно, буквально шаг за шагом, мы продвигались вперед. У фашистов было огромное преимущество — сверху они видели каждое наше движение и обрушивали на нас ожесточенный огонь. Мы уже были порядком измучены, усталость валила с ног, но мысль о том, что за этой неприступной горой — родной дом, вновь и вновь поднимала нас вперед, бросала под огонь, заставляла вгрызаться в каждую пядь земли, отвоеванную у фашистов.

Грязная, набухшая от влаги шинель липла к ногам, промозглая сырость плотным панцирем охватывала мое тело, сковывала движения. И на какой-то миг мне вдруг показалось, что из разгоряченных стволов наших орудий исходит тепло, точно такое же, какое я ощущал когда-то, сидя дома у открытой печки. Удивительно, но мысли о доме не покидали меня ни на минуту, помогали мне не поддаться панике, не отступить перед страхом смерти, которая косила наших парней.

Я даже не заметил, когда в бой вступили танки. Обстреливая вражеские пулеметные и минометные гнезда, они помогли нам продвинуться вперед. Еще немного усилий — и вершина наша! Вдруг я увидел, как Матёвчик поднялся во весь рост и, дав две-три короткие очереди, пробежал несколько шагов и упал на землю. Невдалеке от него разорвалась граната. «Все», — пронеслось у меня в голове. Подхлестываемый злостью и отчаянием, я бросился к месту взрыва.

Стряхнув с головы землю и озорно улыбнувшись, Матёвчик удивленно протянул: «А я-то уж думал, что капут; ан нет, пролетело!»

Мы вновь сделали перебежку: Матёвчик прямо к вершине, а я — направо от него. Минометный обстрел вдруг прекратился, враг, видимо, начал отступать или перегруппировывать силы. В сумятице и напряжении боя мы даже не могли определить, кто был ранен, а кто убит. «Стреляй! — услышал я крик Матёвчика. — Выдай им сполна, а я пока…» И, не договорив, выхватил гранату, метнул ее во вражеское пулеметное гнездо. Пулемет заглох. Воспользовавшись этим, мы опять бросились вперед, и в ту же секунду меня что-то оглушило. Я упал на землю. Лицо залилось кровью, глаза пронзила острая боль. «Конец, — подумал я, — это конец». Но удивительно: в первую минуту мысль эта вызвала во мне не страх, а скорее безразличие. И только потом уже, когда я услышал как бы издалека голос Матёвчика, мысль о смерти, обдав горячей волной, потрясла меня. Я хотел открыть глаза и не мог, от острой боли потеряв сознание.

— Держись, — вновь долетел до меня голос Матёвчика, — сейчас придут санитары.

Я слышал, как мимо меня пробегали солдаты, — значит, наступление продолжалось.

— Поздно, Матя, — прошептал я другу, — пришел мой смертный час…

— Типун тебе на язык, — рассердился он. — Мы еще с тобой повоюем, вот увидишь!

— Может, и вправду повоюю, Матя, но пока боюсь даже думать об этом.

— Замолчи ради бога, — прицыкнул на меня Матёвчик, — не то рассчитаюсь с тобой после перевязки.

Я никогда не принимал всерьез то, что он говорил. Он шутил даже тогда, когда речь шла о серьезных вещах. Он был счастливым человеком, все делал с удивительной легкостью и всегда добивался того, чего хотел.

— Догоняй наших, — собрав последние силы, шепнул я ему.

— Немцы усилили стрельбу, — с досадой проговорил он, — я так и знал, что сначала они подпустят нас поближе, а потом перейдут в контратаку!

— Но нас теперь все равно не остановишь, — с трудом ответил я.

Мне становилось все хуже и хуже. Матёвчик нервничал, чертыхался, не зная, как мне помочь, на чем свет стоит бранил санитаров. А я думал, что напрасно он их ругает, ведь таких, как я, десятки, и каждому нужно оказать помощь.

— Владо ранило, — услышал я полный горечи голос друга.

Кому он это мог говорить? Может, санитарам? Нет, это подошел Медек.

— Ребятам нужны боеприпасы, — сказал Медек, наклоняясь надо мной.

Я ощущал его прерывистое дыхание. Он, видимо, старался определить, серьезно ли я ранен, а слова о боеприпасах были сказаны лишь для того, чтобы отвлечь мое внимание. Славный, хороший парень!

— Тебя отправят на перевязочный пункт, — сказал Матёвчик, — и там о тебе позаботятся.

«Позаботятся, конечно, должны позаботиться… Обо мне всегда кто-нибудь заботился: мать, отец, добрые люди, командир, друзья… Теперь обо мне позаботятся санитары. Только я в жизни еще ни о ком не успел позаботиться».

Не знаю почему, но именно в те минуты мне показалось, что я всегда был всем в тягость, что всегда доставлял людям одни неприятности и постоянные заботы. Мне не везло уже с самого детства. Помню, прыгали мы как-то с мальчишками через костер, ни с кем ничего не случилось, а я поскользнулся и упал, да так, что огонь прожег мне штаны; а однажды мы воровали картошку, хозяин поймал и выдрал меня, а остальным удалось преспокойно убежать. Правда, тогда я был неотесанный, нескладный мальчишка. А теперь я стал взрослым мужчиной. Мне бы следовало стоять на своих ногах, а я, беспомощный, лежу и жду, что меня понесут. Куда? На перевязочный пункт? Или прямо в госпиталь? Люди, окружившие меня, молчат. Должно быть, им страшно смотреть на изувеченное тело и залитое кровью лицо. Нет, я бы не хотел оказаться на их месте. Как хорошо, что я