Происхождение Второй мировой войны - Игорь Тимофеевич Тышецкий

мир мог чувствовать себя в безопасности. Я бы хотел, чтобы Сибирь стала независимой республикой, а европейская Россия была разделена на три части» 109. Такие мысли в то время посещали не только Хауза, но публично вопрос о расчленении России никогда не ставился и не рассматривался. Его, как ни странно, ставили сами большевики. (Надо сказать, что по тем же причинам Хауз желал и распада Британской империи, но считал, что в этом случае все со временем произойдет естественным путем.)

У американского президента, под влиянием происходивших в России событий и собственного окружения, оптимизм то появлялся, то исчезал. В марте 1918 года, стремясь поддержать Россию перед лицом германского диктата, он послал в адрес IV Всероссийского съезда Советов приветственную телеграмму со словами о том, что «Правительство Соединенных Штатов использует все возможности обеспечить России снова полный суверенитет и полную независимость в ее внутренних делах и полное восстановление ее великой роли в жизни Европы и современного человечества. Народ Соединенных Штатов всем сердцем сочувствует русскому народу в его стремлении освободиться навсегда от самодержавия и сделаться самому вершителем своей судьбы». Большевики ждали от него тогда конкретных предложений о помощи. Не дождались. И может быть, поэтому Вильсон получил в ответ благодарность за сочувствие вместе с уверениями в том, что «недалеко то счастливое время, когда трудящиеся массы всех буржуазных стран свергнут иго капитала и установят социалистическое устройство общества, единственно способное обеспечить прочный и справедливый мир, а равно культуру и благосостояние всех трудящихся» 110. Президенту трудно было понять, как реагировать на такое послание большевиков. Постепенно он перестал ориентироваться в том, что происходило в России. В самом конце войны Вильсон вынужден был признать: «Я думаю, надо дать русским самим решить свои проблемы, хотя они и погрязли сейчас в безвластии. Я смотрю на это следующим образом. Много крутых парней дерется между собой. Поскольку сейчас с ними невозможно иметь дело, их всех надо просто запереть в одной комнате и закрыть дверь, а парням сказать, что когда они уладят между собой все вопросы, вы откроете дверь и будете иметь с ними дело» 111. В какой-то момент Вильсон пришел к выводу, что лучшей политикой по отношению к России было бы «ничего не делать» 112.

Но накануне мирной конференции уйти от «русского вопроса» было невозможно. О нем говорили все — и правые, и левые. Кто-то сочувствовал большевикам, другие же не хотели о них ничего слышать или, как Черчилль, предлагали послать в Россию достаточно войск, чтобы вместе с Белыми армиями свергнуть советскую власть. Надо было что-то решать, хотя ни у кого из Большой тройки приемлемого решения не было. Итоги многочисленных обсуждений за два дня до открытия мирной конференции подвел Ллойд Джордж. Он предложил всем на выбор три возможных варианта поведения. Во-первых, сказал британский премьер, можно «признать, что большевизм есть движение столь же опасное для цивилизации, как и германский милитаризм, и что поэтому мы должны его уничтожить». Но для этого потребуется огромная армия, взять которую неоткуда. Вторая возможная линия поведения — «это политика изоляции, так называемая политика “санитарного кордона”. Это означало бы осаду большевистской России, то есть России, у которой нет хлеба, но есть огромное голодающее население». Такую политику Ллойд Джордж отверг «по соображениям гуманности». И, наконец, третий и «единственно возможный план» — это «пригласить представителей различных русских правительств встретиться в Париже, после того как они заключат временное перемирие». Если прибыв в Париж, большевики начнут вместо решения проблем заниматься привычной агитацией, их «делегатов можно выслать обратно в Россию», заключил британский премьер 113. С таким анализом ситуации, к тому же полностью поддержанным Вильсоном, было трудно спорить, но французы категорически не хотели видеть большевиков в Париже. Они не пустили в столицу Франции даже одного Литвинова, и к нему в Стокгольм для разговора ездил специальный эмиссар американского президента.

Вместо Парижа Клемансо, который в целом не возражал против переговоров с русскими и русских между собой, предложил выбрать какое-нибудь другое место. Тут же выяснилось, что принимать делегацию большевиков никто из участников мирной конференции не хочет. В конечном итоге после длительных поисков выбор пал на турецкий остров Принкипо, входящий в группу Принцевых островов, расположенных в Мраморном море. В самом выборе места встречи всех заинтересованных русских сил проглядывался своеобразный подтекст. Ведь в случае невыхода России из войны и ее победного завершения Принцевы острова, наряду с Константинополем и Проливами, должны были отойти России. Теперь русских делегатов как бы приглашали взглянуть на то, чего Россия лишилась, подписав Брестский мир. Был ли такой выбор сделан сознательно или все случилось без задних мыслей, сказать трудно, но очевидно, что на представителей Белого движения место проведения «русской конференции» должно было оказать дополнительное эмоциональное воздействие.

Как бы то ни было, но приглашение всем заинтересованным русским правительствам и движениям прибыть на Принкипо было передано в конце января. Большевики сразу же согласились, хотя и посчитали инициативу Вильсона «худосочной профессорской утопией». Ленин послал находившемуся на фронте Троцкому телеграмму: «Вильсон предлагает перемирие и вызывает на совещание всех представителей России... К Вильсону, пожалуй, придется поехать вам» 114. Сейчас уже сложно с уверенностью сказать, почему выбор Ленина пал на Троцкого, давно отошедшего от дипломатической деятельности. Ведь в Стокгольме находился советский дипломат Литвинов, специально посланный в Европу для такого рода переговоров. Большевики, как и во время брест-литовских переговоров, стремились организовать встречу с представителями США и Антанты именно в Стокгольме (если не получилось бы в Париже), ожидая там мощную поддержку со стороны европейских социал-демократов. Такая перспектива совсем не радовала шведское правительство, которое 21 января поспешило выслать Литвинова домой, но он вполне мог отправиться на Принкипо и через Москву. Возможно, Ленин надумал «повысить статус» переговорщика от советской власти, решив, что голос Литвинова, хорошо звучавший в Стокгольме, может быть и не услышан с далекого и оторванного от мировой жизни острова. Если для серьезных переговоров в Стокгольме больше подходил дипломат, то для Собачьего острова, как Принкипо часто называли в те годы (турки вывозили туда бездомных константинопольских собак), лучше подошел бы революционный трибун, сражавшийся на фронтах Гражданской войны с представителями как раз тех движений, с которыми предполагалось найти общий язык. С другой стороны, желание отправить на переговоры именно Троцкого вызывает сомнения в том, что Ленин действительно собирался договариваться. Так или иначе, но ни Троцкому, ни Литвинову ехать никуда не пришлось. От встречи с большевиками отказались представители Белого движения. Интересно, что через