Последний шторм войны - Александр Александрович Тамоников

— Пытаться таким образом проникнуть в лагерь — бесполезное занятие, — покачал Шелестов головой. — Перебросить записку через проволоку на территорию для кого-то из содержащихся в лагере немцев? Но для этого нужно подойти к самой проволоке, а это опасно. Его и так заметили даже на расстоянии примерно в сорок шесть метров, я промерил это расстояние шагами.

— Ну не ждал же он там в кустах получателя письма, — усмехнулся Платов.

— Нет, не ждал. Получатель, а точнее, как я думаю, посредник, должен был прийти на это место позднее и забрать письмо. На эту мысль меня навела одна находка во время осмотра места, где был замечен неизвестный. Это продолговатый кусок дерева, по сути, обломок сучка, который кто-то очень аккуратно и старательно выдолбил изнутри.

— И вы его… — насторожился Платов.

— Оставил на месте, — поспешно пояснил Шелестов. — И организовал скрытое наблюдение за этим местом, но думаю, оно не понадобится. Дело в том, что в лагере есть гражданский персонал из вольнонаемных. Они используются для хозяйственных дел, потому что немецких офицеров для работ не используют, в отличие от лагерей, в которых содержатся нижние военные чины. В том числе ежедневно или через день совершается обход территории за проволокой. Это делает бригада из шести человек — четверо мужчин, в основном пожилых, и две женщины. Это все лагерные уборщицы, прачки, плотники, ремонтники, ну и им подобные. С бригадой обычно идет один человек из числа охраны лагеря. Они собирают мусор, если таковой найдется, вырубают кустарник, чтобы обзор охраны был лучше, ну и все такое прочее.

— Хорошо, что вы обратили на это внимание, — похвалил Платов. — Значит, получается так, что «почтальон» бывает в составе этой группы гражданских уборщиков наружной территории. Но самое неприятное то, что охрана лагеря нашумела, она привезла тело убитого в лагерь. И значит, получатель и «почтальон» все поймут, и этот канал связи станет нам недоступен.

— Я предлагаю все-таки рискнуть, Петр Анатольевич, — предложил Шелестов. — Сегодня бригады уборщиков не будет, это мне обещали. Тело привезли ночью в кузове машины, и его никто не видел. Заберут тело на вскрытие тоже максимально скрытно. Чтобы именно гражданский персонал этого не увидел, не узнал о теле. А ночью я предлагаю письмо положить в найденный мною «контейнер» и узнать, кто его заберет. Дальше будем работать с этим человеком.

Через час специалист лаборатории доложил, что первые выводы они успели сделать. Шелестов, который все это время трудился над рапортом по поводу происшествия в лагере, явился в кабинет Платова. Молодой капитан в очках с тонкой металлической оправой, которая делала его похожим на студента-старшекурсника философского факультета, открыл папку, натянул на руки тонкие хлопчатобумажные перчатки и взял письмо.

— Обгоревшая часть бумаги нам очень помогла, — сказал он, — хотя и по структуре, которую мы рассмотрели фотоспособом, ясно, что бумага не советского производства, а европейского. Предположительно, немецкого. Эта технология производства чернил называется «саксонская». На юге Европы, например, в Италии, немного другие особенности компонентов. Что касается почерка, то писал письмо определенно немец, мужчина. Причем человек, которому в жизни приходилось много писать чисто технически. Немецкая скоропись. А вот что касается содержания, то здесь выводы делать придется оперативникам. Никакой конкретики, сплошные намеки, оставляющие на душе ощущение тягостности. Вот дословный перевод на русский язык.

— Переводил русский, владеющий немецким? — сразу же спросил Шелестов.

— Переводили двое, — чуть улыбнулся капитан. — Один — русский, знающий немецкую филологию, второй — немец, хорошо знающий русский язык. Это продукт их коллективного творчества.

Капитан протянул Платову лист с переводом, напечатанным на машинке, достал из папки еще один экземпляр перевода и протянул Шелестову.

«Мы понимаем, как вам сейчас трудно. Так же трудно всему немецкому народу и единственному близкому вам человеку. Но об этом человеке мы позаботимся, мы все сделаем, чтобы он не знал нужды и боли. И мы надеемся, что вы, оценив нашу заботу и доброту, тоже сделаете все от вас зависящее. Наберитесь мужества и верьте нам. Скоро для вас многое изменится, и мы снова окажемся в одном строю. Море, омывающее каменные плиты свободного города, должно вдохновлять вас на мужество и самопожертвование ради нации и близкого вам человека. Верьте, помощь близка».

Капитан ушел, а Платов и Шелестов остались в кабинете, вдумываясь в слова записки. Здесь ничего не сказано и в то же время сказано очень многое для человека, который способен понять эти намеки и недоговоренности. Ведь в этом письме явно что-то хотели сказать, в таких письмах значение и глубокий смысл имеют каждое предложение, каждый оборот.

— Ну и что вы думаете о содержании этого письма? — спросил Платов.

— Писали, очевидно, человеку, который сидит у нас в этом лагере, — пожал плечами Шелестов. — Скорее всего, для человека из охраны или вольнонаемного нашли бы иной способ передачи записки. Более простой. Это, так сказать, базовое заключение. А вот начало, как мне кажется, — это откровенный шантаж.

— Да, очень похоже на угрозу, — согласился Платов. — Мне очень не понравилось перечисление «не знал нужды и боли». Так обычно пишут о человеке, который не способен позаботиться о себе сам: старик, пожилые родители, ребенок, возможно, больной ребенок…

— Женщина, — вставил Шелестов.

— Женщина, жена, — согласился Платов. — Человек, к которому пишут, должен что-то сделать или, наоборот, не сделать. Например, бежать из лагеря и совершить диверсию, которую ему не удалось сделать в прошлом из-за того, что он попал в наши руки. Или не сделать — не выдать нам тайны вражеской разведки, не рассказать о своей причастности к разведке.

— Возможно, ему обещают молчать, а взамен гарантируют, что смогут помочь совершить побег и вернуться за линию фронта. Хотя тот, кто писал, должен знать, что линии фронта скоро может вообще не быть, как и самого фронта.

— Но получатель этого не знает точно, — задумчиво подсказал Платов. — Может быть, ему пытаются внушить, что на фронте не так все плохо. Знаете, мне уже приходилось слышать заявление, что мы сумели отбросить врага, когда тот стоял у стен нашей столицы. Так почему же теперь немцы не смогут отбросить нашу армию и снова пойти вперед на восток?

— Мнение такое может существовать, — отозвался Шелестов, — только я не думаю, что в разведке немцы стали бы держать дураков. Вера в победу должна на чем-то основываться. У нас в декабре сорок первого были ресурсы для такой операции и последующего победоносного завершения войны у стен Берлина. У немцев