Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

достояния рассматривались как свидетельство дикости и варварства. Для многих образованных людей они символизировали не только физическое разрушение, но и крах культурных и моральных основ общества[1624].

Некоторые авторы дневников больше всего опасались не политических столкновений самих по себе, а того, что те будут способствовать разгулу преступности[1625]. Такие настроения были, как мы помним, созвучны заявлениям разных политических сил, и ранее поднимавших тему погромов как неизбежного следствия гражданской войны. Даже орган ВЦИК первого созыва ожидал в ближайшие дни не только кровопролитий и гражданской войны, но и погромов[1626].

Относительное спокойствие и даже будничность произошедших событий удивляли современников. Столичный преподаватель С. П. Каблуков на следующий день после Октябрьского переворота не мог поверить в то, что в столице нет ни беспорядков, ни погромов, о которых накануне так много говорили и писали[1627].

Новые власти понимали, что за Октябрьским переворотом может последовать волна насилия, о которой предупреждали оппоненты большевиков. Борьба с преступностью и преодоление страхов, связанных с ней, приобретали политическое значение. По всей России пришедшие к власти Советы и ревкомы первым делом заявляли, что поведут самую решительную борьбу с грабителями, погромщиками, спекулянтами, торговцами спиртным[1628]. «Правда» отвергала обвинения и в насилии над юнкерами и ударницами, и в разгроме Зимнего дворца как ложь и провокацию[1629]. Главная газета большевиков отмечала, что, несмотря на все страхи «буржуазной печати», никаких погромов в столице не происходило: «громилы» попрятались, количество краж сократилось. Вместе с тем «Правда» утверждала, что беспорядки и разгромы готовили сторонники Керенского, поэтому призывала рабочих и солдат стоять «на страже революционного порядка!»[1630].

Правые большевики старались смягчить политические репрессии и снизить уровень насилия. На заседании ВЦИК 2 ноября Ю. М. Ларин потребовал отменить приказ командующего войсками ВРК М. А. Муравьева, призывавший расправляться «на месте самосудом» с офицерами, оказывавшими противодействие. Приказ был опубликован в этот день на первой полосе «Известий» без санкции ВЦИК и СНК. Для Ларина и его единомышленников из числа большевиков, а также для большинства левых эсеров поощрение самосудов было абсолютно неприемлемым. ВЦИК обратился к наркому внутренних дел А. И. Рыкову, чтобы он объявил недействительным приказ Муравьева, что и было сделано[1631].

С первых дней прихода к власти большевиков их противники обсуждали случаи самосудов и «зверств», действительных или преувеличенных, которые сопровождали события. Для их характеристики политики новых властей все чаще использовалось не только слово насилие, но и террор. «Дело народа», из номера в номер перечисляя шокирующие новости, утверждало, что большевики, захватившие власть силой, будут продолжать террор и репрессии, чтобы удержаться у власти. Такие прогнозы газета основывала на опыте Французской революции[1632].

«Рабочая газета» объясняла своим читателям, что соглашения с большевиками возможны лишь при непременном условии: они должны «ликвидировать систему политического террора и затягивания гражданской войны»[1633]. После окончания боевых действий между войсками Керенского и ВРК меньшевики указывали, что партия Ленина продолжает гражданскую войну против «демократии» с помощью обысков, арестов, закрытия газет и самосудов[1634].

В то же время «Знамя труда» и «Новая жизнь», не снимая ответственности за репрессии с большевиков, установивших однопартийную «диктатуру», доказывали, что их политическая изоляция способствовала применению ими террористических методов управления[1635]. В такой интерпретации отсутствие соглашения между социалистическими партиями вело к еще большему насилию и репрессиям.

Меньшевики-интернационалисты продолжали утверждать, что спасение страны от «гибельных последствий политики авантюр» заключается в формировании правительства, созданного всей «демократией». Только такое правительство, по их мнению, не станет «правительством гражданской войны», только оно откажется от террора и не будет преследовать сторонников другой партии[1636]. Ю. О. Мартов впоследствии заявлял, что террор стал первым результатом политики изоляции большевиков. Этим он объяснял и закрытие большевиками «буржуазных» и части социалистических газет, и аресты меньшевиков и эсеров, и призывы большевистских изданий и некоторых народных комиссаров к самосудам и погромам[1637].

2 ноября подал заявление о выходе из СНК нарком просвещения А. В. Луначарский. Свою отставку он мотивировал сведениями, поступающими из Москвы: тысячи жертв, ожесточенная «до звериной злобы» борьба и разрушение Кремля, Успенского собора и собора Василия Блаженного[1638]. Бои в Москве, в ходе которых применялась и тяжелая артиллерия, действительно были очень жестокими, однако слухи преувеличивали потери и разрушения. Отставка Луначарского не была принята СНК, и уже 4 ноября народный комиссар просвещения опубликовал обращение «Ко всем гражданам России!». Он пояснил, почему хотел выйти из правительства: «Непередаваемо страшно быть комиссаром просвещения в дни свирепой, беспощадной, уничтожающей войны и стихийного разрушения… Нельзя оставаться на посту, где ты бессилен»[1639].

Мирный настрой в некоторых случаях демонстрировал и Ленин. На заседании ВЦИК 4 ноября лидер большевиков доказывал, что его партия не хочет гражданской войны, что явно не соответствовало его прежним высказываниям. Ленин заявил, что войска ВРК проявляли выдержку и якобы открывали огонь только после того, как стрельбу начинал противник. Упомянул он и мягкие меры, которые были применены к П. Н. Краснову, подвергнутому лишь домашнему аресту[1640]. В тот же день Ленин говорил о репрессиях на заседании Петроградского Совета:

Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем, и сегодня мы арестовали директора Государственного банка. Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять[1641].

Ленин старался приуменьшить уровень насилия, он желал снять ответственность с большевиков за применение жестоких мер и подчеркнуть их стремление к мирному разрешению конфликтов. Вероятно, он стремился найти компромисс внутри своей партии и с другими политическими силами, чтобы укрепить легитимность нового правительства.

Окончание боевых действий против войск А. Ф. Керенского и противостояния в Москве пробудило надежды на то, что репрессии будут смягчены. В дни Октябрьского переворота было закрыто несколько газет, враждебно настроенных к большевикам[1642]. 27 октября СНК издал декрет, узаконивший ограничения свободы печати как временную меру, до тех пор пока не упрочится новый порядок. Согласно документу, закрытию подлежали издания, призывающие к неповиновению правительству, «сеющие смуту путем явно клеветнического извращения фактов», призывающие к преступлениям уголовного характера[1643]. Расплывчатая формулировка давала возможность применять эти меры в отношении любых газет, несогласных с интерпретацией событий властями.

Отвечая на протесты против закрытия газет, «Известия» опубликовали статью «Гражданская война и военная цензура». В ней объяснялось, что введенные меры являются следствием войны, начатой против революции помещиками и капиталистами. Главная советская газета обещала, что даст свободу всем, кто борется с властью оружием критики. Однако «мятежникам,