Белогорская крепость - Наталия Иосифовна Ильина

и это, немедленно бежать в библиотеку, но уже поздно, пять часов, библиотека закрыта, испуг переходил в панику, еще так рано, всего пять часов, как я перенесу долгий вечер без книги, как его вынесу без чтения!

А это что? Небольшая, но плотная белая книжка, мемуары Франсуа Мориака, не только не перечитано, но и не читано, я и забыла об этой книге, погружаться в нее не так уж, скажем прямо, хочется, тут дело серьезное, это вам не роман, а размышления, рассуждения, к тому же чужой язык, напрягаться придется…

Неохотно я раскрыла Мориака, и не с первой страницы, а наугад, и сразу наткнулась на имя Эмилии Бронте, о которой только что думала, — вот совпадение!

«Теперь, достигнув последнего поворота своего жизненного пути, я все чаще вспоминаю слова Лакордера: «Рано или поздно мы придем к тому, что нас будут интересовать только человеческие души». Я бы лучше сказал: «живые люди», ибо для меня всего важнее сердце из плоти; персонажи романа Эмилии Бронте донесли до меня биение сердца их творца».

Франсуа Мориак любит перечитывать старые романы (снова совпадение, мне приятное!), а к произведениям литературы современной относится с опаской… Ему говорят: «Непременно прочитайте! Автор явный кандидат на Гонкуровскую премию!» А Мориак, взвешивая на ладони предложенную книгу, со вздохом спрашивает: «А о чем там?» Ах, он совсем не уверен, хочется ли ему  э т о  читать, кто знает, ч т о  ожидает его на этих страницах! Вот старые романы — дело проверенное…

«Не знаю, действительно ли «великие мысли идут от сердца», зато знаю, что именно от сердца идут великие романы: более того, они есть некое туманное отражение этого сердца, позволяющее читателю лучше понять себя, свои тайные помыслы. Ибо всякое чтение есть столкновение, сшибка. И порой то немногое, что мы знаем о себе, нашептано нам героями книги».

Интересно, однако, какая именно «современная литература» вызывает недоверие Мориака? Ведь мемуары его писались в конце 50-х годов (изданы в 1959-м), более двадцати лет с той поры миновало. Оказывается, вот в чем дело: то было время появления «нового романа» во французской литературе, время, когда своими манифестами и художественной прозой Роб-Грийе, Натали Саррот и другие пытались разрушить «отжившие формы» и на этих обломках воздвигнуть «антироман», «антилитературу». Вот что было тогда современно, вот что вызывало отпор Мориака…

«В начале своего очерка Роб-Грийе недрогнувшей рукой поставил эпиграф, заимствованный у Натали Саррот: «Роман, автор которого упрямо цепляется за отжившие технические приемы, по сути дела, произведение второсортное!» Боже милосердный! Да неужели есть на свете болваны, которые могут поверить, будто произведения Сервантеса, Толстого, Достоевского, Диккенса, Бальзака, Пруста — это, мол, нечто второсортное? И вот меня гложет сомнение: а не распространяется ли то пренебрежение, с которым мой молодой собрат относится к отжившим техническим приемам, и на персонажи романов? Неужели есть на свете хоть один романист, который отказал бы в реальности Наташе Ростовой, Люсьену Рюбампре или Дэвиду Копперфилду на том лишь основании, что они рождены мыслью и живым человеческим сердцем и существуют такими, какими их задумал, «вымечтал» их творец, поместив их в ту атмосферу, которую мы называем «состояние души»?»

«…Я не защитник технических приемов. Строго говоря, я враг всякой техники подобного рода. В искусстве не-изобразительном все технические приемы, как только они раскрыты, определены и им начинают подражать сознательно или бессознательно, становятся фальшивкой. В этом-то и тайна техники романа — она должна оставаться секретом того, кто ее изобрел, и больше одного раза ею не воспользуешься. Полагаю, что ни один из крупных писателей прошлого не сознавал того, что он пользуется определенной манерой, прибегает к определенным приемам: те, которыми он пользовался сам и которыми до него пользовались другие, становились его собственными, ибо входили в создаваемый им стиль, и стиль этот с первой минуты своего возникновения становился единственным и незаменимым.

Талант романиста — это, в сущности, некое открытие мира, ключ от которого находится в руках творца, и лишь он один имеет право этим ключом пользоваться. Подражатель, ученик, которому кажется, будто он похитил секреты своего учителя (интересно, есть ли ученики у Роб-Грийе?), может даже понравиться читателю, но недолог срок, когда каждому станет ясным, что это золото — золото фальшивое».

Вечер летел незаметно. Чужой язык не мешал мне, напротив, заставлял глубже вникать в текст, ибо иные фразы и даже абзацы я перечитывала, стремясь лучше понять сказанное… Очень мне нравилось то, что говорил Мориак, я была с ним во всем согласна! Ведь кто же спорит: в XX веке пишут иначе, чем в XIX, но значит ли это, что нужно высасывать из пальца какие-то новые формы? Форма родится сама, если у человека есть  ч т о  сказать и умение сказать это правдиво, то есть дар. Однако дар даром, а все равно умению писать честную прозу учишься всю жизнь… За художественным произведением, добавляет Мориак, всегда «стоит некто, кто рассказывает о себе другому». Значит, думать надо о своем слушателе, а не увлекаться поисками новых форм до такой степени, что читатель остается уж совершенно в стороне, ибо понять не в состоянии, о чем ему говорят!

В свое время я делала попытки вникнуть в произведения и Натали Саррот, и Роб-Грийе. Начала читать роман «Планетарий» и бросила в глубоком унынии, обвиняя себя в недостаточном знании французского языка. Ухватилась за роман «Золотые плоды» (был у нас переведен) и опять бросила в унынии, на этот раз обвиняя себя в консерватизме, в неспособности принять и понять новое. Затем попался мне в руки роман Роб-Грийе «Les gommes» (резинки для стирания). Герой, очутившись в незнакомом городе, все ходит по писчебумажным магазинам в поисках каких-то особых резинок… Походив за героем, я убедилась, что симпатии и сочувствия он не вызывает, его поиски — тоже, однако роман я одолела: там упоминалось об убийстве, и, как путеводная звезда, вела меня надежда, что между резинками и убийством должна обнаружиться связь. Она и обнаружилась: хозяйка одного из магазинов имела какое-то отношение к убитому, но тут же все заволоклось туманом, автор так и не пожелал снизойти до читателя, внятно сказать ему, о чем же все-таки речь в этом романе!

Теперь же, читая Мориака, я стала подозревать: а не о резинках ли именно — и только о них — говорилось в этом произведении! Ибо, по словам Мориака, «заклятый враг психологического романа Роб-Грийе» утверждает, что в будущем романе «предметы станут самоцелью, вещи утратят свое «романтическое нутро», а вселенная свою лжеглубину, и для автора станет важной лишь поверхность, где зримый описательный эпитет заменит все