Белогорская крепость - Наталия Иосифовна Ильина

Теперь ясно, почему Мориак с опаской относился к произведениям современной литературы: он не хотел читать о резинках! Его живые люди интересовали, или, как он выразился, сердце из плоти». Ах, не знал он тогда, что худшее впереди, что на литературу надвигаются Эрики Джонг! Эти не о резинках будут писать, но, честное слово, уж лучше бы о резинках!

Летевший незаметно вечер пролетел. Я не дома, где можно читать до полуночи и позже. Но ничего. Завтра, завтра…

Сер, тосклив, однообразен больничный день. Ранним утром появление медсестры с термометром; затем тишина коридора нарушается железным лязганьем (моют пол, перетаскивают ведро, дужка падает); вторичное появление медсестры (термометр отбирается); вскоре из коридора доносится позвякиванье, дребезжание и звук катящихся колес: развозят завтрак лежачим больным. Ходячие же сзываются пронзительными криками: «Больные! Завтракать!» И шарканье тапочек, и постукивание костылей за дверью… И поднимаешься, и берешь свою личную кружку. Ожидание врачебного обхода, вот сейчас можно почитать, лучше бы в саду, на дворе июнь, молодая листва, солнце, но выходить нельзя, сиди прикованный к своей койке; до чего угнетает это подчинение чужому распорядку, зависимость, несвобода… «В тюрьме, в больнице, в сумасшедшем доме…» У Ахматовой сказано «в могиле», но мне сейчас больше нравится «в больнице», именно так я повторяю эту строчку: «В тюрьме, в больнице…» Явились наконец! Нет, это не врачи, это санитарка: «Больная! Ваша кружка? В столовой забыли!» «Больная». Только так ко мне теперь и обращаются…

Грех, грех, грех роптать! Ведь я ходячая и особых страданий не испытываю. Ну, придут и уйдут врачи, ну, отгремят крики: «Больные! Обедать!» (шарканье тапочек, постукивание костылей), а потом, после «тихого часа», — почти свобода, возможность выйти наружу (в авоське книга, сигареты, очки), найти уголок в больничном саду (это нелегко, везде халаты, тапочки, родственники с узелками на коленях), сесть на что-нибудь, хоть на пень, — и читать. Если спиной к этому безликому зданию (вот именно: «как госпиталь или казарма»!), если перед глазами зеленые кусты и три березки-однолетки на маленьком холме, если интересна книга, то можно и забыть, где находишься… Грех роптать. Вот еще один день почти пережит, а потом, после: «Больные! Ужинать!» — будет длиться, длиться, длиться июньский светлый вечер, но и его не так уж трудно вынести, если интересна книга. А Мориак занимал меня все больше…

«Самое прекрасное в сегодняшней литературе — это правда!» — вычитал я недавно в «Фигаро». Признаться, слово «сегодняшней» меня удивило. Прекрасное всегда было правдиво, являясь в какой-то мере «отблеском истины», и существовало это прекрасное и в далеком, и в близком прошлом, чему есть многочисленные и очевидные свидетельства, а вовсе оно не заслуга «сегодняшней» литературы!

…Даже на театре, в романе, а тем паче в поэзии — какие именно произведения представители этого поколения, полагающие, что они первооткрыватели союза прекрасного с правдой, смогли противопоставить произведениям прошлого, на чем именно основан их комплекс превосходства? Тот факт, что им не терпится разрушать, не свидетельствует ли он о том, что они потерпели неудачу там, где великие писатели восторжествовали?

И тут я задаю вопрос: а что, если произведения искусства подвергнуты разложению по той же в конце концов причине, по которой распадается сам человек? Быть может, отныне невозможна никакая иная литература, кроме упадочных самоанализов?.. Если так, то ничего устойчивого уже не остается, кроме исповедей этого рода… и нам не на что больше надеяться, кроме как на «роб-грийяду»?

По правде говоря, я в это не верю. Человек еще проявит себя в искусстве, вернется к искусству.

«…Ко всем этим признакам «современной антилитературы» не мешало бы добавить еще проявление бессилия или, другими словами, эротизма: это дорога в никуда, дорога мертвецов, самая мертвая из всех дорог, на которой почти все и сходятся».

Тогда сходились, а сегодня уже сошлись. Западный книжный рынок наводнен произведениями, авторы которых состязаются друг с другом в «озорной раскованности». Одна из ветвей, появившаяся двадцать лет назад на древе литературы («новый роман»), довольно быстро стала сохнуть, — не у каждого хватало терпения дочитать про резинки… Зато другая ветвь — эротизм — набирала силу и сейчас расцвела, как никогда, пышно, разубранная своими «цветами зла». Там авторы новыми техническими приемами не озабочены, не брезгуют старыми, об интересах читателя помнят, но лишь о самых низменных интересах, — на них и играют. А реклама внушает массам, что подобное всеобщее бесстыдство очень модно, и Фрейдом клянутся — тоже модно, ну а на удочку моды всего легче улавливаются слабые души. Кроме того, «озорные признания», приправленные для интеллигентности Фрейдом, куда живее воспринимаются массовым читателем, чем, скажем, романы Фолкнера, Ивлина Во или того же Мориака. Там вслушаться надо, о чем говорит автор, вдуматься, иной раз и напрячься, а напрягаться неохота, все так заняты, все так нервны, надо же вечером развлечься и отдохнуть…

«Чем больше я размышляю, — говорит Мориак, — тем больше прихожу к убеждению, что этика неотделима от эстетики. Самообуздывание — это закон, равно обязательный и для художника, и для человека. Ты хозяин своего труда в той же мере, в какой ты хозяин своей жизни».

Спасибо Франсуа Мориаку! Он скрасил мне больничный день и два долгих вечера. И не только скрасил, не только помог время укоротить, но и провести его с пользой.

Обратная сторона приятных умственных занятий не замедлила, однако, сказаться: я не могла заснуть. Мозг, заведенный как часы серьезным чтением, продолжал работать…

Этика неотделима от эстетики — верно, верно, верно! Поиски «зримого описательного эпитета» хороши, даже необходимы, но лишь тогда, когда не являются самоцелью: ведь назначение искусства пробуждать «чувства добрые». Видимо, те, кто писал о резинках, увлекшись поисками эпитетов, нравственные задачи искусства как-то упустили из виду. Ну, а эти теперешние, которые пишут… А впрочем, не в том дело, о чем они пишут. Нет запрещенных тем ни для науки, ни для искусства: и безумия, и пороков, и тайных грешных помыслов — всего касался Достоевский, но как, но ради чего? Задача искусства — бороться с тем темным, что есть в каждом из нас, — к этому стремилось перо Достоевского. Взбалтывать же со дна души всякую муть, чтобы ею любоваться, ею похваляться, ею бравировать, — это значит сознательно ставить перед собою цель безнравственную…

Но это нынче модно! И не только нынче. Была уже такая мода в начале века, не миновавшая и отечественную литературу: «Санин» Арцыбашева, «Леда» Каменского… Подозреваю, впрочем, что читателям нынешних бестселлеров в ярких обложках Арцыбашев и Каменский показались бы робкими вегетарианцами… Была, значит, такая мода. Ушла. Вновь пришла. На этот раз уже не