Карусель - Семен Теодорович Альтов

— Пойду опущу, — сказал Баков. — Они у меня попляшут!

Он вышел из квартиры, но тут же вернулся.

— Машенька, — растерянно пробормотал Баков, — ты знаешь, куда-то девался лестничный пролет!

Чермагин и четверо

Чермагин стоял у ларька и пил пиво, когда к нему подошли четверо. У одного в руках был портфель, у другого — чемодан, у третьего — рюкзак, а у четвертого — бидон.

— Простите, вы не скажете, как пройти на кладбище? — спросил тот, что был с портфелем.

— А вам какое надо? — уточнил Чермагин, ставя кружку на прилавок.

— А нам все равно. Какое поближе.

— Если поближе, то вам подойдет Ново-Лучезарское. По монорельсовой дороге одна остановка.

— А вы не знаете — место там есть свободное?

— Место? — переспросил Чермагин. — Я, знаете, сам только что случайно оттуда, так что точно скажу. Есть там место, даже могила вырыта, так что вы, если поторопитесь, успеете ее занять.

— Вот спасибо, — закивали все четверо. — Это очень ценная информация. — И они направились к монорельсу.

— Погодите! — остановил их Чермагин. — Если вы только место едете смотреть, так вы не успеете. Вы и покойника сразу с собой захватите.

— Не беспокойтесь, — ответил тот, что был с портфелем. — Покойник у нас с собой.

— Как с собой? — не понял Чермагин. — Я ничего такого не вижу.

— Если вы ничего не видите, это еще ничего не значит. В портфеле — голова, в рюкзаке — руки-ноги, в чемодане — все остальное.

— Да? — ошарашенно проговорил Чермагин. — А почему же кровь не капает?

— А мы ее вот сюда сцедили, — ответил тот, что был с бидончиком. — Еще тепленькая, — уточнил он, проведя по бидончику рукой.

— За что же вы так беднягу? — вырвалось у Чермагина.

— Бедняга? — грозно переспросил тот, кто был с портфелем. — Вы еще называете его беднягой? Да вы знаете, что он натворил?!

— Что?

— Ужас! Представляете, сегодня на работу на целый час опоздал! Я начальник цеха, а это, — показал он на остальных, — бригадир, профорг и страхделегат. Так что все законно.

И четверо торопливо направились к монорельсу.

Чермагин тоже торопливо допил пиво и чуть не бегом помчался на работу. Кто знает, — может, и у них всерьез за дисциплину взялись.

Поторопились

Иван Петрович Сидоркин обнаружил в своем почтовом ящике послание следующего содержания:

«Уважаемый товарищ Сидоркин!

На Вашу жалобу сообщаем, что с водопроводчиком Черпаковым проведена беседа. Он обещал впредь подобных просчетов в работе не допускать. Приносим Вам свои извинения.

Администрация ЖЭК».

Послание было отпечатано типографским способом, и только фамилия Сидоркина была вписана от руки. В самом низу значилось: «Тираж 5000 экз.».

Недоумевая, Сидоркин пошел в ЖЭК.

— В чем дело? Ведь водопроводчик должен быть у меня только завтра.

Сидевшая за столом женщина стала просматривать какой-то журнал.

— Сидоркин… Да, действительно, на завтра. Значит, мы поторопились. Работы, знаете, много, что-нибудь да напутаешь… Давайте письмо сюда. Мы вышлем вам его, — женщина что-то подсчитала на счетах, — через пять дней, будет как раз вовремя…

Гоша

I

Никакой труд у нас не зазорен. Не зазорен и тот, которым занимается Гоша. Целыми днями он подхватывает ящики с вином и спускает по обитому железом желобу вниз, в кладовую.

На вид Гоше можно дать от тридцати пяти до семидесяти. Одет он в неизменную серую фуфайку, мятые брюки, видавшие виды ботинки и замызганный галстук. Гошин подбородок всегда покрыт щетиной. Тут какая-то загадка: бороду он не отпускает, и в то же время побритым его ни разу не видели.

Как его отчество и фамилия, никто не знает. Никому не ведомо, была ли у него семья и другая профессия. Кажется, он работал здесь всегда, и представить магазин без Гоши невозможно, как и Гошу без магазина.

Гошу нельзя назвать алкоголиком. Он давно прошел уже эту стадию. Если Гоша в течение двух дней подряд не примет живительной влаги, он умрет. Об этом он говорит всем желающим в минуты отдыха, когда присаживается на пустой ящик и смолит «беломорину». Умрет, его похоронят за казенный счет в этом же самом фартуке и на могилке напишут: «Гоша». Потому что никто не помнит, как его фамилия.

II

Как-то Гоша не вышел на работу. Два дня в магазине выжидали, а на третий решили послать делегацию — завмага Николая Христофоровича и продавщицу Любу, полную, крашеную, с хриплым прокуренным голосом. Они узнали в отделе кадров райпищеторга адрес и, прихватив сто пятьдесят граммов конфет «Старт», плавленый сырок и шесть бутылок недорогого портвейна, пошли навещать больного.

Дверь открыли соседи. Гоша лежал на раскладушке, глаза его были закрыты, а щеки ввалились сильнее обычного.

— Хорошо, что сегодня пришли, — сказал Николай Христофорович и поднес к Гошиным губам бутылку. Даже не раскрыв глаз, тот обхватил бутылку губами и стал жадно втягивать в себя портвейн. Когда бутылка опустела, Гоша приободрился и присел на раскладушке. На щеках появился румянец.

— А, это вы… — пробормотал он. — Пришли, значит. Благодарю…

Сесть он не предложил, да и некуда было. Мебели в комнате, кроме раскладушки и гвоздя в стене, не было. Кругом громоздились окурки, пачки из-под папирос, мутное стекло было заклеено оберточной бумагой.

Вдруг завмаг и Люба разом посмотрели на фотографию, висевшую высоко под потолком. С нее на делегацию глядели бравый молодой летчик и женщина, склонившая голову ему на плечо.

— Это кто, Гоша? — спросил завмаг.

— Это? — поморщился Гоша. — Неужели не узнаете? Я. С женой. Ушла она из-за этого дела.

— Летчик?! — воскликнул Николай Христофорович. — А почему работаешь не по специальности?

— Так не берут почему-то… — вздохнул Гоша.

— М-да… Ну ладно, лечись пока…

Делегация ушла.

III

— Летчик, надо же, летчик! — говорил по дороге Николай Христофорович. — Надо его как-то встряхнуть. Но как?

Они поравнялись с мебельным магазином. У входа стоял мужчина, а рядом с ним — большой темно-коричневый шкаф с искусанными собакой ножками и потускневшим зеркалом посередине.

— Не купите? — предложил мужчина. — В магазин не приняли, а на свалку нести жалко. Да и далеко. Берите — три рубля.

— А подарим Гоше шкаф! — вдруг сказал Николай Христофорович. — В воспитательных целях.

— Так ему туда и класть нечего, — возразила Люба.

— Вот именно! Увидит, что класть нечего, и, глядишь, остепенится. И в зеркало хоть поглядит. И занавесочки б ему на окно…

IV

Через полчаса шкаф стоял в Гошиной комнате. Люба развешивала собственноручно сшитые из списанного синего халата занавески. Гоша плакал и поглаживал скрипучую дверцу шкафа.

— Вот я какой стал, оказывается, — говорил он, глядя в зеркало. На