Белогорская крепость - Наталия Иосифовна Ильина

читали, от каждого шороха тряслись — вот полиция нагрянет! То у Васи собирались под предлогом именин, то еще у кого, а как заслышим, что идет кто-то, притворяемся, будто чай пьем… А в школе, бывало, Вася засыплет нашего попа вопросами, тот не знает, куда ему деться. Уже тогда был виден в Васе будущий оратор, убежденный атеист, борец за счастье народное.

Часто мы, друзья-товарищи, на лодках катались, песни пели. В те годы и зародилась любовь Василия Петровича к родной Оке, возникали раздумья о жизни народа. Тогда-то, видно, и был задуман роман «Заокские дали», ибо писатель выхватывал свои образы из гущи жизни, в частности, вывел меня под именем озорника Феди[3].

Потерял я Васю из виду, ведь время какое было — гражданская война, разруха, огромные достижения, вдохновляющие радости и много чего еще разного. В 20-е годы забросила меня судьба в городишко Эн. Получаю записку: просят зайти в редакцию местной газеты. Захожу — а там Вася главным редактором![4] Предлагает мне корреспондентом стать. Говорю: «Что ты, милый! Не умею!» А он: «Главное, Серафим, мысли правильные, а художественную часть мы подредактируем, подправим». И вручает мне корреспондентский билет.

Крепко запомнились мне Васины слова: «Обязательно надо от редакторского кресла отрываться, в гущу народа ходить, он своими подвигами вдохновляет, застаиваться не дает!» Мы с ним и ходили в народную гущу: часами, бывало, сидим в столовой — пивко пьем, беседы ведем…

Тогда ли, раньше ли, уж не вспомнить, преподнес он мне свое фото, а я одолжил его составителям сборника. Они долго совещались, но все ж таки фото опубликовали с подписью: «Из архива С. Рубанюка»[5].

Ну а когда Васю в Москву на работу перебросили, завистники против меня интриги подняли, и вылетел я из корреспондентов. Много профессий сменил, а писать не бросил. Пишу в основном письма в инстанции насчет отдельных недостатков.

Смерть В. Прахомова вырвала из наших рядов писателя-борца, пламенно ненавидевшего пережитки прошлого в сознании и всегда привечавшего друзей и сотоварищей!

Захарий Фогельский

РАЗМАТЫВАЯ СВИТОК ПАМЯТИ

В одном из кафе-подвальчиков 20-х годов, где стены были размалеваны знаменитыми художниками, где было сине от папиросного дыма и литературные споры кипели до утра, я впервые увидел Василия Петровича. Одеты мы тогда были кто во что горазд: старые штаны, потрепанные куртки, а Прахомов — в начищенных ботинках, волосы припомажены, брюки отглажены. «Не наш!» — таков был приговор моих друзей, мною, впрочем, не вполне поддержанный… Инстинкт, который и вывел меня на дорогу критика, подсказывал: этот человек еще даст о себе знать, еще выдвинется… Нас познакомили. Прахомов промолвил: «Слыхал! Вот, значит, вы какой!» Хотел я подсесть к нему за столик, а Василий Петрович извинился: все места заняты… Ярко запомнилась следующая встреча в Политехническом музее на вечере Маяковского поздней весной 1927 года[6]. Вечер закончился, но молодежь не расходилась. Стояли у подъезда, и проходивший мимо Маяковский бросил: «Привет, Захарий!» Рядом удивленный голос: «Как? Вы с ним знакомы?» Вася Прахомов! Нам оказалось по дороге. Первые клейкие листочки, силуэт храма Христа Спасителя, весеннее небо, молодость… Спорили о Маяковском. Прахомов его критиковал. Тут, несомненно, был элемент зависти: мы с Прахомовым ровесники, литераторы, но меня великий поэт знал, а его — нет. Но, кроме того, Прахомов вообще недопонимал Маяковского, не ощущал его новаторства. Победа осталась за мной. Я процитировал строки из поэмы «Во весь голос»[7], и Вася воскликнул: «А ведь хорошо!»

Известно, что между опубликованием первой книги «Заокских далей» и второй миновало более десяти лет. Причина этого — честность и самокритичность писателя, прислушивавшегося к голосу критики, которая указала ему на склонность к снижению ценностей, а также на внутреннюю пустоту. Да, мы, критики, выступали сурово, но наши сигналы диктовались любовью к литературе, заботой о таланте Прахомова. Эти дружеские указания цели достигли: одно время, как передавали, Прахомов был близок к самоубийству. Но здоровое начало победило, и писатель, отойдя от оригинального творчества, погрузился в переводы с языков дружественных народов. В свободное же время вырабатывал в себе четкую общественную позицию. Выработав, сел за вторую книгу романа, заслужившего признание народа.

Много лет мы не встречались, но общие знакомые передавали мне, что Прахомов обо мне помнит, меня не забыл… Были еще две встречи. Однажды мы столкнулись на пленуме, но Василий Петрович, страдавший близорукостью, видно, принял меня за кого-то другого: когда приблизился, отвернулся и быстро отошел. Второй раз в академическом клубе я, подойдя, назвался. Усмешка, появившаяся на лице писателя, говорила о радости встречи. Но тут же лицо его посуровело: это была грусть по нашей ушедшей молодости. Хотелось поговорить, повспоминать, но Василий Петрович торопился куда-то и тут же отошел, кинув мне через плечо долгий взгляд. Я прочитал его так: «Не забывай меня, Захарий! Заходи!»

Увы! Свидеться не пришлось. Вскоре дошли слухи, что Прахомов в больнице. А затем как громом оглушившая весть: скончался!

Творчество Василия Прахомова, вошедшее в золотой фонд нашей литературы, — наше богатство и немеркнущий пример.

Лилия (Капитолина) Ласточкина-Фукс

САМОЕ ДОРОГОЕ, САМОЕ ЗАВЕТНОЕ

Встреча с Василием Петровичем произошла у него на даче в светлый, прокаленный морозом день, когда сугробы словно дымятся, небо фарфорово-голубое, кругом, тишина. Тишина, нарушаемая лишь скрипом снега под моими сапожками да гулкими ударами сердца. Сердце как подстреленная птица трепетало в груди. Причиной волнения была не только предстоящая встреча с известным писателем (что-то он скажет о моем творчестве?). Причина была глубже. Вернусь к дням моего отрочества…

Была я тогда легконогая прыгунья, тонкая, синеглазая, озорная… Родители дали мне имя в честь бабушки — Капитолина, но звали Лилей, а все вокруг твердили, что я похожа на горную лилию. Так родился мой литературный псевдоним. Встают картины прошлого. Опушка леса, кроны деревьев, словно перевитые золотыми нитями солнечных лучей, соловьиные трели, мы с подружками собираем землянику, похожую на маленькие рубины в изумруде зелени… Однажды, забежав дальше обычного, я заблудилась, попала в овраг… Запах прелого листа, колючки бурьяна, летнее небо над головой… Пытаюсь выбраться, слышу голос: «Дайте руку!» Поднимаю глаза и вижу юношу в светлой рубашке с открытым воротом, в карих глазах застенчивая угрюминка, яркий рот обметан темным пушком. Ухватившись за сильную руку, я вышла наверх. Батистовая блузка порвана, на юбке колючки бурьяна, золотые пряди волос так и лезут на лоб — что подумает обо мне незнакомец? Но в карих глазах я прочитала восхищение, и это еще больше смутило меня. Расспросив о дороге и запретив меня провожать, я устремилась к опушке…

Шли годы. Однажды в газете я увидела портрет