Карусель - Семен Теодорович Альтов

том проклятом озере. Делать было нечего. В коробочке осталось все мое богатство, и, прихватив на всякий случай пузырек с нашатырем, я отправился туда. По мере приближения к злому месту, для смелости, я все громче пел, а под конец уже просто орал любимую песню «Эх, полна, полна моя коробочка!..» Это помогало. Кое-как добравшись по снегу до берега, понюхав нашатыря, я огляделся и… Господи… он неподвижно стоял в проруби. Правда, вода была ему уже по грудь.

— Ну, что, родненький, все никак? — крикнул я.

— Никак, — равнодушно оглянувшись, ровным ледяным голосом ответил родненький.

— Так вылезай! Замерзнешь!

— Да нет, — сказал он не шелохнувшись, — кажется, я стал моржом.

Он сделал под водой ловкое движение, вынул руку, в которой трепыхалась рыбка, спокойно эту рыбку слопал и запил водой.

Уж вот тут я не выдержал. Видно, на нервной почве, но хохотал я так, что в конце концов улыбнулся и он.

В тот памятный день он рассказал мне, что зовут его Мартын, а его таинственную снасть еще интереснее: виола да гамба. Оставил ему ее и завещал на ней играть его дед, деду — его дед, и так далее. Научиться играть на этой штуковине его угораздило в пять лет, и с тех пор жизни без нее и без старинной музыки он себе не представляет. Клоповчане же, как он убедился, наоборот, представляют себе любую жизнь, но только не жизнь с такой музыкой. В школе он не пил, не курил, не ругался. Это одноклассники еще кое-как терпели, но когда узнавали, что он еще играет на виоле да гамба… Так что поучиться ему пришлось почти во всех школах нашего города. Потом он поступил в музыкальное училище, но вскоре вынужден был уйти, так как имел абсолютный слух, а это никак не входило в расчеты преподавателей, у них сразу рушилась вся многолетняя методика обучения. Как раз в это время по просьбе трудящихся наш популярный ресторан «Отдушина» сделали безалкогольным. Понятно, оркестр оттуда сразу убежал, потому что играть для трезвых никогда не пробовал. Мартын, чтобы заработать на жизнь, устроился играть туда, играл один вечер, после чего был уволен по коллективной жалобе посетителей. Посетители писали, что идут в ресторан с мыслью отдохнуть и развеяться, а набуздаться минералки и повеситься они могут и дома. Какое-то время Мартын играл в центральном кинотеатре перед сеансами. Но публика не совсем верно поняла его намерения. Кинолюбители, особенно старушки, становились в очередь кинуть ему мелочь, а у кого медяков не было, прямо во время исполнения требовали дать им сдачу. Гордый Мартын не мог вынести такого унижения, тем более, что все деньги у него отбирал киномеханик. В полном отчаянии он пришел к тому самому музыковеду Силкину, кормившемуся репортажами из зала суда. Издерганный полуглухой Силкин, выслушав Мартына и его игру, прикрыл поплотнее дверь и спросил:

— Скажите честно, юноша, сколько у вас судимостей?

— Нисколько… — ответил обалдевший Мартын.

— И вам этого мало?! — изумился Силкин. — Живите и радуйтесь! Поверьте мне, бывалому музыковеду, есть вещи поважнее, чем музыка!

Целый вечер Силкин стращал его всякими жуткими судебными историями, после чего посоветовал Мартыну стать реалистом, не портить себе жизнь и как можно быстрее жениться на его сорокалетней дочери, у которой было двое детей, но зато ни одной судимости. Становиться реалистом Мартын не хотел или не мог и прямо оттуда пошел на озеро.

— Вот и все, — сказал Мартын, закончив свой веселенький рассказ.

Он решительно направился к проруби, и мне показалось, что на этот раз у него может получиться.

— Погоди, Мартын! — бросился я к нему. — Погоди, я знаешь чего пришел… Ну-ка, сыграй… сыграй…

Я по-быстрому расчистил место, поставил поудобнее свой ящик и силой усадил на него отчаявшегося музыканта. Медленно, как во сне, он достал из-под снега смычок, взял да гамбу, подышал на струны, сказал: «Здравствуй, дедушка…» — и…

Ну, что вам сказать? Я думал, что будет страшнее. Во всяком случае, уж ничего такого, чтобы за это довести человека до самоубийства, я не обнаружил. Звуки были тихие, печальные, незнакомые, в чем их смысл и польза, я не понимал, но в конце концов разве в этом дело, и разве Мартын был в этом виноват?

— Колоссально, — сказал я, когда он кончил, — это кто?

— Перголези, — объяснил Мартын.

— Я так и думал.

— Правда, красиво?

— Очень, — сказал я и, чтобы сделать ему приятное, добавил: — Знаешь, не хуже ансамбля АББА.

Услыхав про АББУ, которая в те годы не только накрепко связала клоповскую молодежь с мировой культурой, но заменяла ей и всю отечественную, гордый Мартын встал и опять пошел в прорубь. Догнал я его уже у самой воды, вернул и силой усадил на место.

— Давай! Перголези! — потребовал я.

…В общем, продолжался этот месячник средневековой музыки весь мой отпуск. Я удил. Мартын играл. Уж не знаю, о чем думал, что испытывал он, а я в те дни впервые узнал незнакомое и, знаете, приятное чувство, когда от твоей вроде бы ничего не стоящей грошовой милости отогревается, теплеет, оживает чья-то, пусть совсем чужая и непонятная, душа.

— Ну-ка, этого… Коперарио… — кутаясь в тулуп, просил я.

— А что-то, дружок, давненько мы с тобой не слышали Дарнеля… — давал я очередную заявку, и он наяривал своего Дарнеля.

В марте, когда уже вовсю пригревало солнышко, окрепший Мартын в последний раз сыграл мне Оттетера, которого я особенно полюбил, и, попрощавшись, ушел. В Клопове я его больше не видел, где он, что он — не знал, но почему-то не сомневался, что Мартын жив, здоров и для кого-то звучит его да гамба.

Прочитав заметку в газете о его победе, я, конечно, обрадовался. Только вот пожалел, что международный конкурс проводился не в проруби, где наш музыкант был бы просто вне конкуренции.

Вот, собственно, те незначительные подробности, которые мне хотелось добавить к официальным сообщениям.

И последнее. Боюсь, у кого-то сложилось впечатление, будто я какой-то там необыкновенный самоотверженный человек, способный часами слушать Перголези и свой законный отпуск угробить на Дарнеля и Коперарио. И что Мартын Комаров, чьим именем музыковед Силкин уже предложил назвать наше музыкальное училище, ресторан и кинотеатр, чем-то обязан именно мне. Нет. Своим, так сказать, возрождением он в первую очередь должен быть обязан клоповской рыбе. Это она, родимая, едва уловив неслыханные прежде звуки, моментально шалела, и то ли из любопытства, то ли в знак протеста сама выбрасывалась на лед. Так что, если бы не те каждодневные сказочные уловы, за которые хочется особо поблагодарить товарищей Габриоли, Гастольди, Фрескобальди…