Белогорская крепость - Наталия Иосифовна Ильина

в его газету и редактор телеграммой отзывает Датико-Васю, то Абесадзе говорит: «Я с тобой, Датико, в Тбилиси поеду. И не в редакцию, а прямо в ЦК». В русском варианте еще сильнее: «Я с тобой, Вася, сам в Москву поеду. И не к твоему редактору, а прямо в ЦК! Если бы тебе было хоть тридцать лет, тебя обязательно нужно было бы назначить главным. А двадцать четыре для главного маловато!»

Итак, хороший представитель современной деревни полагает, что журналист прекрасно работает и достоин даже поста главного редактора.

Вот мы и выяснили, что на людей можно смотреть по-разному. Один и тот же человек кому-то кажется хорошим, а кому-то — плохим. По мнению драматурга, в его комедиях действуют хорошие люди, а автор газетной статьи утверждает, что это не так. Разные точки зрения, в этом все и дело!

Однако автор статьи утверждает еще и то, что в обеих комедиях нет ничего похожего на реальную жизнь села и никого похожего на живых героев сельской действительности.

Вообще-то верно: ничего похожего и никого похожего. Но тут возникает вопрос: а стремился ли драматург к тому, чтобы в своих произведениях отразить реальную действительность? Мне кажется, что у драматурга были иные цели и к отражению реальности он вовсе не стремился. Ну разве, например, это случайно, что один из персонажей загадочно назван «дьяком»? Драматургу, конечно, известно, что «дьяками» в XVI и XVII веках называли государственных чиновников, а в церкви никаких «дьяков» нет. Кто же «дьяк» из «народных комедий»? Отец-дьякон? Дьячок-псаломщик? А — неважно! Важно, что он в прошлом уголовник, а в настоящем жулик. Именно таким хотел изобразить драматург служителя церкви, а как его назвать, не все ли равно? «Дьяк» звучит кратко и энергично. И пусть, совершая обряд крещения, реальный священник не поет «Исайя ликуе» и «родишь сына Иммануило», и не поет вообще, а просто читает над младенцем молитву, и помощи дьячка не требуется. Неважно. Пускай на сцене служители церкви поют что попало и бормочут что придется… Не давать же трибуны ихним реальным песнопениям и высказываниям!

Конечно, драматург и не собирается изображать ничего похожего на реальную жизнь! Вот, к примеру, история с таинственной суммой в 436 рублей… Эти деньги старуха Мариам-Прасковья передает Датико-Васе, приняв его за священника: «Мало за два года собрали. Верующих совсем не стало. Людей на аркане в церковь не затащишь». Откуда же эти деньги? Священника два года не было, церковь бездействовала, ибо загадочный «дьяк», будь он даже отцом-дьяконом, никаких треб самостоятельно совершать не имеет права. Под каким предлогом собрано 436 рублей, а главное: с кого? В финальной сцене председатель колхоза заявляет, что верующих в селе всего двое: старуха Мариам да «дьяк». В русском варианте трое, старухи Прасковья с Евдокией и тот же «дьяк». В обоих вариантах к верующим приплюсовывался покойный старик Нестор-Калиныч. Следовало бы упомянуть Тамару-Анастасию; ведь женщина дважды шла под выстрелы ради того, чтоб окрестить сына, — это же мученичество за веру! Но председатель колхоза о ней молчит, не из дружеских ли чувств к председателю сельсовета? Как ни крути, получается, что 436 рублей собрали между собой две старухи плюс покойный Калиныч в русском варианте, а в грузинском — покойный Нестор и вовсе одна старуха! И, кстати, стоило ли ради одной-двух старух приезжать в село священнику?

Но драматург не гнался за реализмом. Он, думаю, ставил перед собою иные задачи. Во-первых, хотел показать растущее благосостояние населения: два-три пенсионера в силах собрать немалую сумму. Во-вторых, показать бесстыдство церковных служителей: им бы лишь людей обобрать! В-третьих, заявил, что число верующих в сельской местности неуклонно падает, и дело дошло до одной старухи! Две ноты — сатирическая и оптимистическая — должны были тут прозвучать, вот к чему стремился драматург, а совсем не к отражению жизни…

Это, конечно, странно, что в «комедиях» одни колхозники работают за трудодни, а другие так и вообще из чистого энтузиазма. Известно, что в реальных колхозах повсеместно введена денежная оплата, а трудодень свое отслужил и не упоминается даже в Уставе. Но не можем же мы заподозрить писателя, пишущего «народные комедии» из жизни современной деревни, что он об отмене оплаты по трудодням не знал, Устава не читал и понятия не имеет о том, что труд от рассвета до темноты без передышки в современной деревне не практикуется. Обо всем этом он, конечно, понятие имел, но реализм его не интересует. Его другое интересовало: набросать портрет сильной личности — председателя колхоза. У этого не ропщут! У этого люди не разгибают спин десять месяцев в году, лишь смутно мечтая о веселой жизни на полную катушку, которая брезжит где-то вдали… А вдруг кое-кто из зрителей заразится подобным же энтузиазмом? Ради этого воспитательного момента, может, и стоило пожертвовать реализмом?

Вспомним, что автор газетной статьи обвиняет драматурга в том, что он путем замены имен (русских на грузинские) и с помощью других чисто механических мероприятий выдал одну и ту же комедию за две. Это обвинение было бы справедливо, если бы речь шла о произведении, которое можно рассматривать как пьесу: к пьесе и в самом деле механические мероприятия неприменимы. Но кто сказал, что драматург написал пьесу и именно пьесу хотел написать? Видимо, не случайно он пренебрег не только реализмом, но и многим другим: ни развития характеров нет в «комедиях», ни сюжета, ни конфликта; связи персонажей между собой случайны и для сюжета необязательны, приезд «корреспондента» ничего не меняет, зачем он приезжал — не ясно. Значит, драматург написал не пьесу, а нечто иное, не подчиняющееся обычным требованиям, предъявляемым к художественным произведениям драматического жанра. Я, однако, считаю: каждый пишет как умеет и что может. Это, кажется, Пушкин сказал, что судить автора следует по законам, им поставленным. Этих законов и не разглядели те, кто упрекает автора в механическом переносе действия из русской деревни в деревню грузинскую. Ведь с тем особенным, по своим законам построенным произведением, которое написал наш драматург, только так и следовало поступить, все переносить механически, — Юрочку назвать Гигой, Гаврилу — Георгием, а пшеницу — виноградом.

Но некоторыми требованиями классической драматургии автор все же решил не пренебрегать… Так, выполнен завет Чехова: висящее на сцене ружье должно когда-то выстрелить. Автор «народных комедий» пошел дальше Чехова: его ружье стреляет беспрестанно. Раз пять палит по священнослужителям Грамитон-Тимофей, а однажды ружье само выстреливает от неумелого с ним обращения старухи Мариам-Прасковьи… Это очень смешно, как старуха едва сама себя не убила!

Воспитывая зрителя на примере двух председателей, трудящихся без передышки колхозников,