Технофеодализм - Янис Варуфакис

внутри экзоскелета, Стеларк мог свободно двигать ногами по своему желанию, но его руки управлялись удаленно анонимной толпой, наблюдающей и участвующей через интернет. Стеларк забрался в машину, которую он назвал Моватар, и система начала загружаться. Вскоре она подключилась к интернету, где уже ждали невидимые незнакомцы. В отличие от танцора, который очаровывает легкостью своих движений, Моватар привлекал своей неловкостью. Его верхняя часть двигалась рывками, как будто находилась в антагонизме с ногами внизу. Неуклюжие движения были странно трогательными, исполненными выразительности, но что именно они выражали? Я почувствовал, как мне открывается понимание отношений между людьми и их технологиями, а также тех самых противоречий, которые вдохновили Гесиода.

Я помню, как после этого перформанса снова задумался над твоим вопросом: будет ли интернет другом или врагом капитализма? Был ли Моватар частью ответа? И что это означало для положения человека? Тогда у меня не было ответа, но сегодня я ясно вижу, что Моватар Стеларка предсказал, что должно было случиться с нами, когда традиционный капитал эволюционирует в облачный, из «произведенного средства производства» в произведенное средство модификации поведения. Стеларк просто экспериментировал с идеей постчеловека, но его Моватар уловил суть будущей реальности человечества. Как я вижу это сейчас, Моватар был существом, находящимся во власти сверхвзаимосвязанного, алгоритмически управляемого облачного капитала. Другое его название — Homo technofeudalis.

Смерть либеральной личности. По сей день я завидую тому, как ты жил, папа. Ты был олицетворением свободной или либеральной личности. Конечно, чтобы зарабатывать на жизнь, тебе приходилось неохотно сдавать себя в аренду твоему боссу на сталелитейном заводе в Элефсисе. Но во время обеденного перерыва ты блаженно бродил по открытому заднему двору Элевсинского археологического музея, где наслаждался изучением древних камней, полных подсказок о том, что технологи античности были более продвинутыми, чем считалось ранее. Вернувшись домой чуть позже пяти, после поздней сиесты ты появлялся из своей комнаты готовый к участию в нашей семейной жизни, а в те вечера, когда мы не возились с различными металлами у камина, ты мог писать свои книги и статьи. Короче говоря, твоя жизнь на заводе была аккуратно отгорожена от твоей личной жизни.

Это было время, когда мы полагали, что капитализм по крайней мере предоставил нам суверенитет над собой, хотя бы в определенных ограниченных параметрах. Как бы тяжело ни приходилось работать, мы могли, по крайней мере, отгородить часть своей жизни, какой бы маленькой она ни была, непроницаемым забором и внутри этого забора оставаться автономным, самоопределяющимся, свободным. Левые, такие как мы с тобой, знали, что в действительности свободны в своем выборе только богатые, что бедные в основном свободны лишь проигрывать и что худшее рабство — это рабство тех, кто научился любить свои оковы [66]. И тем не менее даже мы, самые суровые критики капитализма, ценили ограниченную собственность на себя, которую он нам предоставил.

У молодых людей в современном мире отняли даже эту маленькую милость. Курирование своей идентичности в сети больше не является необязательным, и поэтому их личная жизнь стала одним из самых важных занятий. С того момента, как они делают свои первые шаги в сети, они страдают, как Моватар, от двух затруднительно противоречивых требований: их негласно учат рассматривать себя как бренд, который при этом будет оцениваться в соответствии с убедительностью его подлинности (это касается и потенциальных работодателей: «Никто не предложит мне работу, — сказал мне однажды старшекурсник, — пока я не найду свое истинное я»). И поэтому, прежде чем опубликовать любое изображение, загрузить видео, написать о своих впечатлениях о фильме, поделиться любой фотографией или сообщением, они должны постоянно анализировать, кого их выбор порадует, а кого оттолкнет. Они должны каким-то образом выяснить, какое из их потенциальных «истинных я» будет сочтено наиболее привлекательным, постоянно сверяя собственные мнения с тем, каково общепринятое мнение, сформированное влиятельными инфлюенсерами в сети [67]. Каждый опыт можно запечатлеть и поделиться им, и поэтому они постоянно поглощены вопросом, стоит ли это делать в данном случае. И даже если на самом деле у них нет возможности поделиться реальным опытом, такую возможность можно легко вообразить, и она появится. Каждый подобный выбор, сделанный публично или приватно, становится актом кураторства идентичности.

Не нужно быть радикальным критиком нашего общества, чтобы увидеть, что право на наличие небольшого количества персонального времени каждый день, которое ты не продаешь, практически исчезло. Ирония в том, что либеральную личность не уничтожили ни фашистские коричневорубашечники, ни сталинские лагерные надзиратели. Ее убили, когда новая форма капитала начала обучать молодежь заниматься самой либеральной из вещей: быть собой! (И преуспевать в этом!) Из всех поведенческих изменений, которые облачный капитал спроектировал и монетизировал, это, безусловно, является самым всеобъемлющим и может быть названо венцом его достижений.

Собственнический индивидуализм всегда был губителен для психического здоровья. Технофеодализм сделал всё бесконечно хуже, когда разрушил ограничения, которые раньше предоставляли либеральной личности убежище от рынка. Облачный капитал разбил личность на фрагменты данных, которыми его алгоритмы способны манипулировать, на идентичность, состоящую из массива сделанных выборов, представленных кликами мышки или тапами по экрану. Он породил людей, которые не столько владельцы, сколько владеемые, или, скорее, людей, неспособных владеть собой. Он уменьшил нашу способность сосредотачиваться, кооптировав наше внимание. Мы не стали слабовольными. Нет, наше внимание было украдено [68]. И поскольку алгоритмы технофеодализма, как известно, усиливают патриархат, стереотипы и уже существующие угнетения, те, кто наиболее уязвим — девочки, психически больные, маргинализированные и, да, бедные, — страдают больше всего.

Если фашизм чему-то нас и научил, так это нашей восприимчивости к демонизации стереотипов и уродливой притягательности таких эмоций, как чувство праведности, а также страх, зависть и отвращение, которые они в нас разжигают. В нашем технофеодальном мире интернет приближает вас вплотную к внушающему страх и отвращение «другому», сует его вам прямо в лицо. И поскольку онлайн-насилие кажется бескровным и безобидным, мы с большей вероятностью ответим этому «другому» в сети насмешками, обсценной лексикой и сарказмом. Фанатизм — это эмоциональная компенсация технофеодализма за разочарования и тревоги, которые мы испытываем в связи с утратой идентичности и способности фокусироваться. Модерация комментариев и запрещение использования языка ненависти не остановят это, потому что это неотъемлемая часть облачного капитала, алгоритмы которого оптимизируются для облачной ренты, которая течет обильнее из ненависти и недовольства.

Однажды ты сказал мне, что найти что-то вечно прекрасное, на чем можно сосредоточиться, как делаешь ты, бродя среди реликвий Древней Греции, — наша единственная защита от демонов, кружащих в нашей душе. Годами я по-своему пытался практиковать это, следуя твоему совету. Но перед лицом технофеодализма, действуя в одиночку, изолированно, мы не сможем уйти далеко как отдельные либеральные личности. Можно уйти из интернета, отключить мобильные, платить наличными вместо карт — это поможет на какое-то время, но это не решение. Если мы не объединимся, мы никогда не цивилизуем или не социализируем облачный капитал, и поэтому мы никогда не вырвем наши собственные разумы из его хватки.

И в этом заключается величайшее противоречие: чтобы спасти эту основополагающую либеральную идею — свободу как право собственности на себя, — потребуется всеобъемлющая реконфигурация прав собственности на средства производства, распределения, сотрудничества и коммуникации, всё больше уходящие в облако. Чтобы воскресить либеральную личность, нам нужно сделать то, что либералы ненавидят: спланировать новую революцию.

Невозможность социал-демократии. Почему технофеодализм не может быть обуздан политиками так же, по крайней мере на некоторое время, как в свое время социал-демократические правительства сдерживали капитализм?

Социал-демократы смогли изменить ситуацию в те времена, когда власть принадлежала старомодному промышленному капиталу. Они выступали в качестве арбитров между организованным трудом и лидерами обрабатывающей промышленности, метафорически (а иногда и буквально) усаживая их за стол переговоров,