Технофеодализм - Янис Варуфакис

заставляя идти на компромисс. Результатом стал, с одной стороны, рост реальной заработной платы и улучшение условий труда для рабочих, а с другой стороны, перенаправление части прибыли промышленности на пенсии, больницы, школы, страхование по безработице и искусство. Но когда после смерти Бреттон-Вудской системы в 1971 году власть перешла от промышленности к финансам, европейские социал-демократы и американские демократы оказались вовлечены в фаустовскую сделку с банкирами Уолл-стрит, лондонского Сити, Франкфурта и Парижа. Условия сделки были просты. Социал-демократические правительства освободили банкиров от оков государственного регулирования. «Вы свободны! Регулируйте себя сами», — сказали они им. Взамен финансисты согласились отдавать крохи со своего обильного стола — в виде небольшой части гигантских прибылей от бешеной финансиализации всего и вся — на финансирование программ государства всеобщего благосостояния [69].

Выражаясь гомеровскими терминами, социал-демократы стали лотофагами нашей эпохи. По мере того как они насыщались плодами финансиализации, их интеллект размягчался, и они морально деградировали до роли соучастников ее практик. Ее медовый сок убаюкивал их, заставляя поверить, что бывшее некогда рискованным теперь стало безопасным, что эта волшебная курочка всегда будет нести золотые яйца, и если эти яйца можно будет использовать для финансирования государства всеобщего благосостояния, то всё, что она сделает, будет оправданно. И поэтому, когда в 2008-м финансовый капитал рухнул, у них не осталось ни умственных механизмов, ни моральных ценностей, чтобы сказать банкирам: «Хватит! Мы можем спасать банки, но не вашу шкуру». Отсюда и смертоносное сочетание социализма для банкиров и жесткой экономии для всех остальных, описанное в главе 4, которое затормозило экономику, одновременно финансируя рост облачного капитала.

В старые времена социал-демократы имели определенную степень власти над промышленниками, потому что они поддерживались профсоюзами и могли угрожать болезненным регулированием. Сегодня облачные капиталисты не боятся могущественных профсоюзов, потому что облачные пролетарии слишком слабы, чтобы их создать, а облачные крепостные даже не считают себя трудящимися. Что касается регулирования, то оно работало как ограничение цен или разделение картелей. В эпоху облачного капитала его владельцы чувствуют себя в безопасности, полагая, что ни то ни другое не имеет смысла. Регулирование цен не имеет значения, когда услуги, потребители которых должны быть защищены, либо бесплатны, либо уже являются самыми дешевыми на рынке [70]. Что касается разделения, как президент Теодор Рузвельт поступил с империей Рокфеллера, разделив Standard Oil и другие картели, это было возможно только в старые времена «земного» капитала. Standard Oil включала в себя заправочные станции, нефтеперерабатывающие заводы и нефтепроводы, разбросанные по всей Северной Америке. Разделить ее на региональные нефтяные компании и побудить их конкурировать друг с другом было политически сложно, но технически очень легко. Но как сегодня разделить Amazon, Facebook*, PayPal и, конечно, Tesla?

Облачные капиталисты знают, что могут уничтожить любого стороннего разработчика (то есть вассального капиталиста), зарабатывающего на жизнь в их облачном феоде, который осмелится напрямую связаться с одним из их пользователей (то есть облачным крепостным), не заплатив предварительно арендную плату за облако [71]. Они знают, что могут обращаться со своими пользователями так, как им заблагорассудится — когда кто-нибудь в последний раз отвечал «нет», не соглашаясь с условиями обновления программного обеспечения? — из-за того, что они держат в заложниках наши контакты, списки друзей, истории чатов, фотографии, музыку, видео, которые мы теряем, если переходим в конкурирующий облачный феод. И они знают, что правительство ничего не может сделать, чтобы запретить им так поступать. В отличие от национальных телефонных компаний, которые национальным правительствам удалось заставить установить одинаковые тарифы при звонках клиентам конкурирующих компаний, как они могут заставить Twitter поделиться накопившимися твитами, фотографиями и видео, скажем, с Mastodon? [72].

Хуже того, они видят, что идеологическая волна благоприятствует им. Когда ты был молод, политические левые верили в существование объективной истины и были привержены построению новых институтов для перераспределения доходов, богатства и власти ради высшей цели улучшения условий жизни человека. Марксисты, такие как ты, шли еще дальше, выступая за революцию, потому что они были убеждены в правильности своего этического кодекса и в том, что их социальная теория базируется на научной основе, не говоря уже о вере, что их деятельность ведет к достижению желанного конца истории — роскошного либерального коммунизма, в котором исчезнут системная эксплуатация и конфликты. Несмотря на то что социал-демократы всё больше дистанцировались от марксизма и даже очерняли его, многое из того, чего они достигли, черпало силу из этих марксистских убеждений. Социал-демократическая повестка представлялась способом достижения того же самого, за что выступали марксисты, вроде всеобщего бесплатного здравоохранения и образования, но без отказа от рынка, капитализма и, что важно, без серой уравниловки советского коммунизма, без тайной полиции КГБ и без ГУЛАГа.

С точки зрения сегодняшнего дня любопытно вспомнить, что для противодействия левым убеждениям именно правые тогда обратились к политическому релятивизму, предостерегая об опасности морального абсолютизма социал-демократов, демонстрантов против войны во Вьетнаме, борцов за гражданские права и феминисток и утверждая, что в жизни всё сложнее, всё менее черно-белое, чем предполагали немытые хиппи и их старые попутчики-коммунисты. Но как только в 1991-м над Кремлем был спущен красный флаг, ознаменовавший поражение глобальных левых, ситуация развернулась на сто восемьдесят градусов. Внезапно именно правые оказались проповедниками абсолютных истин и защитниками не подлежащих обсуждению добродетелей: те же самые реакционеры, которые ставили под сомнение универсальное право всех народов на собственную государственность или демократию, стали яростными адептами их навязывания (хотя и выборочно) под дулом пистолета [73]. Правые представили свой новый взгляд на «конец истории»: не социализм, подразумевающий общественную собственность и радикальное равенство, а либеральная демократия, свободные рынки и собственнический индивидуализм. Тем временем левые уступили правым, отказавшись от всякой определенности и приняв релятивизм, от которого только что избавились правые: принцип, согласно которому мы все имеем право быть свободными от эксплуатации другими, трансформировался в принцип, согласно которому ни одна точка зрения не стоит больше, чем любая другая.

В основе этой трансформации левых, конечно, лежала деиндустриализация Запада, которая фрагментировала трудящиеся классы, процесс, который технофеодализм продолжает и по сей день. Когда рабочий класс был еще более или менее однородным, относительно прочное классовое сознание позволяло ему, по крайней мере, оказывать определенное давление на социал-демократические правительства. Сегодня классовая борьба заменена так называемой политикой идентичности. К сожалению, стремление защитить расовые, сексуальные, этнические и религиозные меньшинства и добиться для них репаративного правосудия вполне устраивает людей у власти, которым нравится казаться социально либеральными. Они с энтузиазмом встраивают эти термины в свой язык, пока от них не требуют поддерживать меньшинства иначе, чем только на словах, и мало что делают по существу для их защиты от системных причин угнетения. Более того, эта дискурсивная поддержка политики идентичности позволяет людям у власти ничего не делать с силами экономической и политической эксплуатации, которая всё больше переплетается с облачным капиталом. Что касается альт-райтов, то ничто не могло бы порадовать их больше. Они видят в политике идентичности бесценную возможность извлечь выгоду из внутригрупповых, оборонительных, племенных и расистских чувств, которые она пробуждает у белых избирателей.

На этой новой политической сцене социальная демократия невозможна. У нас больше нет противостояния труда и капитала, позволявшего социал-демократическому правительству играть роль арбитра и принуждать обе стороны к компромиссу. Вместо этого у нас есть центр и альт-райты, и те и другие на поводке у нового правящего класса, облачных капиталистов, чьему приходу к власти они способствовали, в то время как левые заняты гражданской войной по поводу определения понятия «женщина», иерархии угнетения и прочей бессмыслицы. Между тем никто не говорит от имени облачных пролетариев, облачных крепостных, вассальных капиталистов, того, что осталось от традиционного пролетариата — прекариата, жертв изменения климата, масс, которых душит технофеодализм и загоняет в свои облачные феоды.

Чтобы возродить изначальную