От красного галстука к чёрной "Волге" - Котов

с однополчанами где-то на поле боя и вот он же, уже седой, на встрече ветеранов. Рядом — коробка из-под папирос «Беломор», где звенели медали. Петя знал: трогать их нельзя, но иногда дед сам доставал и рассказывал про каждую.

Кухня — царство голубой плитки. Она покрывала стену до половины, а выше шли обои в мелкий цветочек. Стол, застеленный клеёнкой, всегда был накрыт — то вареньем в розетках, то солёными огурцами в эмалированной кастрюльке. На плите — чугунная сковорода, в которой дед жарил картошку с лучком так, что запах разносился по всей квартире.

Спальня Фёдора — маленькая, с железной кроватью, покрытой одеялом в крупную клетку. На тумбочке — радиоприёмник «Спидола» и стопка книг: мемуары Жукова, «Тихий Дон» и сборник стихов Симонова. Над кроватью — плакат «Родина-мать зовёт!», слегка пожелтевший по краям.

Но самое интересное ждало Петю в так называемой «комнате внука» — бывшем кабинете. Там стояло две кушетки с байковым одеялом, а на стене — карта мира, испещрённая дедовыми пометками. На полке — коллекция минералов (подарок от отца Пети) и модель танка Т-34, склеенная ещё в шестидесятых.

Вечером, когда дед доставал свою заветную шахматную доску (ту самую, с которой когда-то играл с маршалом Рокоссовским), Петя чувствовал, как время здесь замедляется. Скрип паркета, тиканье ходиков на кухне, запах гречневой каши — всё это складывалось в уютный мир, где война осталась лишь в тех самых альбомах, а главными битвами теперь были шахматные.

На следующий день началась работа. Дед разбирал кладовку со своими старыми инструментами и хламом. День был жаркий. Аня и Петя сильно взмокли, особенно когда выносили старый хлам на помойку в несколько ходок.

Затем уборка пыльной квартиры под радио. Петя разобрал много старых книг и отобрал себе стопку для чтения до конца лета.

Дед кормил вкусно, но просто. На завтрак творог и чай, на обед борщ и два бутерброда с колбасой, на ужин гречневая каша с двумя кусочками свинины, хлеб и чай.

Через неделю Аня уже познакомилась с девчонками во дворе, а Петя не хотел знакомиться, ведь его ждал Борька и те самые старшеклассники.

Петя вернулся домой и вспомнил, как ему обещал дед рассказать о войне «когда подрастешь».

– Деда Федор! Деда Федор! Помнишь, как ты обещал рассказать о войне?

Дед тяжело вздохнул.

– Боялся этого вопроса, как огня. – Пробормотал дед.

– А почему? – Удивился Петя.

– Не люблю вспоминать войну.

– Расскажи! Расскажи! Расскажи! Пожалуйста! Пожалуйста! – Петя начал умолять деда звонким голосом.

– Ладно! Ладно! Не кукарекай больше. – Вздохнул дед. – Расскажу, но это очень страшно.

Радостный Петя сел на ковер и облокатился на кулаки.

Дед Фёдор долго молчал, глядя куда-то мимо Пети, будто видел сквозь стены что-то очень далёкое. Потом взял со стола пачку «Беломора», но так и не закурил — просто крутил цигарку в пальцах.

— Сорок первый год... — начал он тихо. — Мне было восемнадцать. Уходил на фронт в июле, из этого самого двора. Бабка твоя, покойная, Катя, плакала в подол фартука...

Он замолчал, поправляя подушку за спиной. Петя не дышал, боясь пропустить слово.

— Первый бой принял под Ельней. Немцы шли волнами, а у нас — три винтовки на пятерых. Я из трофейного «маузера» стрелял — подобрал у убитого офицера. Помню, как земля дрожала под гусеницами их танков...

Дед вдруг резко встал, подошёл к этажерке и достал ту самую коробку из-под папирос. Высыпал на стол медали — они звякнули, как кости в стаканчике.

— Это — за Москву. Тогда мы стояли насмерть. Мороз под сорок, шинелишки на нас, как бумага. Ноги у многих отнимались — прямо в снегу замерзали. А мы ползли, поджигали их танки бутылками...

Он взял одну из медалей, протёр её рукавом.

— Под Сталинградом мне пуля ребро пробила. В госпитале провалялся два месяца, а когда вернулся — от нашего полка треть осталась. Комбат, помню, на прощанье сказал: «Федька, ты везучий».

Петя заметил, как у деда задрожали пальцы, когда он говорил про сорок третий год.

— Курская дуга... Там ад был. Танки горели, как свечки, людям пулеметы головы срывали, как и всегда, это было в каждом сражении, везде смерть, воздух — будто раскалённый. Я тогда радистом был. Три дня без сна передавал координаты. Ползал по трупам. Видел, как мой знакомый, Леша, лежал с пулей во лбу, а над ним на штыке висел немец. Леша, видимо, вытащил штык, а немец напоролся. Потом Лешу кто-то пристрелил, как шавку. Когда всё закончилось, уснул на ходу и сломал два зуба — упал лицом на каску...

Дед вдруг резко оборвал себя, потянулся к графину с водой. Петя видел, как тяжело ему это даётся, но не мог остановиться — как будто от этих слов зависело что-то очень важное.

— А Берлин... — дед поставил стакан так, что вода расплескалась. — Там еще хуже. Молодые парни, им по семнадцать лет было…всех порвало в клочья. Столько народу выкосило…это был кошмар…резня. Немцы резали нас ножами, когда заканчивались патроны, а мы, когда ножи тупились, забивали их касками. До Рейхстага оставалось меньше километра. Мы уже слышали, как наши бьют по нему из орудий. И вдруг — ослепительная вспышка...

Он неожиданно расстегнул рубашку — Петя впервые увидел страшный шрам, тянущийся от ключицы до живота.

— Очнулся уже в госпитале. Врач сказал — осколок в сантиметре от сердца. А девчонка-санитарка всё причитала: «Федя, ты же должен был дойти!»

Дед замолчал, глядя в окно. По его лицу Петя понял — там, за этим стеклом, он снова видит тот госпитальный двор, где 9 мая медсёстры плясали с ранеными, а кто-то стрелял в воздух из трофейного «вальтера».

— Самое страшное, Петька, — вдруг тихо сказал дед, — не то, что я не дошёл. А то, сколько ребят осталось там... Под Москвой, под Сталинградом... Лучшие-то все там легли. А я вот... живой. Эти медали…они из крови тех, кто не вернулся домой.

Дед сделал долгую паузу, вытирая слезы с щек.

— Это тебе не зарница, Петька…это кошмар. Люди гибнут, обычных гражданнемцы убивают просто так, в плену их также убивают…везде смерть. Теперь почти все ветераны уже померли…а оставшиеся доживают свои дни в убогой квартирке. Эти…наверху…когда мы умирали за них…они под себя ходили, а сейчас…хоть бы вспомнили…с-су. – У деда сорвался голос и потекли слезы.