От красного галстука к чёрной "Волге" - Котов

— Мама, может Аня сбегает? – Вздохнул Петя.

— Уже темно! А у тебя усы уже растут! Мужчина все-таки. – Возразил отец. – Ничего тебе не будет, если прогуляешся до ларька.— Ладно, ладно. – Пробурчал Петя.

После ужина Петя натянул на себя школьные брюки и натянул на себя вязаный зеленый свитер – подарок от бабушки Анны за то, что Петя «исправился».

Темнело быстро — октябрьский ветер срывал с тополей последние жёлтые листья, и они шуршали под ногами, как обёртки от конфет. Петя засунул руки в карманы, ускоряя шаг. Дворы пустели — только в одном подъезде горел свет, откуда доносились звуки телевизора: то ли «Время», то ли футбол.

Ларёк стоял на углу, в пяти минутах ходьбы, но казался сейчас далёким, как будто его отодвинули вместе с наступающей темнотой. Он был обычным — зелёная будка с решётками на окнах, внутри — прилавок, заставленный банками сгущёнки, пачками «Беломора» и бутылками «Тархуна». Над входом болталась вывеска «Продукты», где отвалилась буква «д», превратив её в «ПроОкты».

За прилавком, как всегда, сидела тётя Глаша — женщина с лицом, напоминающим смятый бумажный пакет, и вечной сигаретой в углу рта. Она редко улыбалась, но сегодня, увидев Петю, даже кивнула:

— Опять за солью?

— Да… — Петя достал из кармана рубль. — Пачку «Экстры», пожалуйста.

Тётя Глаша потянулась к полке, но вдруг замерла, будто вспомнив что-то.

— Ты ж не слышал… — она хрипло закашлялась. — С третьего октября новые цены. Теперь соль — рубль двадцать.

Петя замер. Рубль двадцать? В прошлом месяце она стоила шестьдесят копеек!

— Да ладно… — он покраснел. — У меня только рубль…

Тётя Глаша вздохнула, но всё же протянула ему пачку.

— Ладно, возьми. Остальное в следующий раз…

Петя уже хотел поблагодарить, как вдруг его сильно толкнули. Петя рухнул на асфальт, выронив соль.

Бандиты. Те самые «крутые парни, крышующие ларьки».

Стояли двое. Первый — широкоплечий, с шеей, которая сливалась с плечами, будто у него не было шеи вовсе. Лицо — как будто вырубленное топором: плоское, с тяжёлой челюстью и маленькими, глубоко посаженными глазами. На нём был кожаный пиджак, из-под которого торчали кулаки, похожие на молотки.

Второй — потоньше, но не менее устрашающий. Длинные, жилистые руки, лицо, покрытое оспинами, и взгляд, от которого хотелось отвести глаза. Он что-то жевал, медленно, как бык, пережёвывающий жвачку.

— Глафира, — сказал первый, и его голос звучал так, будто он говорил не ртом, а грудью. — Ты чё, забыла, какой сегодня день?

Тётя Глаша побледнела.

— Ребят… я же вчера…

— Вчера было мало, — перебил второй. Он шагнул вперёд, и Петя инстинктивно отпрянул.

— А это кто? — первый кивнул на Петю.

— Мальчик… просто соль купил…

Бандит медленно развернулся. Его глаза скользнули по Пете, будто оценивая — стоит ли тратить на него время.

Второй бандит подошел к Пете и сильным пинком в грудь припечатал его к асфальту.

— Считаю до трёх, - сказал бандит, доставая нож, - если ты тут сидеть будешь, то я тебе по глотке полосну! Раз…два…

На третий счет Петя уже сверкал пятками, держа в руках соль.

Петя бежал, не разбирая дороги. Воздух рвался из лёгких, как будто кто-то выдёргивал его крюком через горло. Соль в руке превратилась в мокрый от пота комок, но он сжимал её, как путеводную нить — лишь бы не упасть, лишь бы не оглядываться.

Во дворе его вырвало у подъезда. Кислый вкус гречки и говядины встал в горле, а перед глазами плясали тени — то ли от фонаря, то ли от того ножа, что сверкнул в руках бандита. Он уткнулся лбом в холодную стену, пытаясь загнать воздух обратно в грудь, но дыхание свистело, как дырявый насос.

— Ты где пропадал?! — мать схватила его за плечи, но тут же отпрянула, увидев лицо. — Господи… что случилось?

Петя хотел выпалить всё — про бандитов, про нож, про то, как его прижали к асфальту, словно таракана. Но язык прилип к нёбу. Вместо слов из горла вырвался только хрип:

— Ни… ничего… споткнулся…

Отец, до этого молчавший у окна, вдруг встал. Его очки блеснули в свете лампы, скрывая глаза.

— Покажи руки.

Петя нехотя разжал кулаки. Ладони были исцарапаны в кровь от падения, а на локтях проступали синяки. Отец медленно снял очки, протёр их платком — верный знак, что он взбешён.

— Кто это сделал?

Тут Аня, до этого жавшаяся в дверях, вдруг завопила:

— Он же весь трясётся!

И правда — колени Пети подкашивались, а зубы стучали, будто на улице был не октябрь, а январь. Мать тут же затолкала его в ванную, сунула под кран, но отец не отставал:

— Говори. Сейчас же.

И Петя… соврал.

— Это… это мне приснилось. По дороге. Я заснул на ходу и упал.

Глупо. Нелепо. Но сказать правду значило признать, что мир, в котором он вырос, больше не безопасен. Что эти «крутые парни» из разговоров старшеклассников — не байки, а реальность, которая теперь может вломиться в их жизнь.

Отца не проведешь. Через час он втащил Петю в отделение — маленькое, пропахшее табаком и чернилами. Участковый, толстый мужчина с седыми усами, даже не поднял глаз со бумаг:

— Опять хулиганы у ларька? Да мы их дважды задерживали — они же как тараканы…

— Мой сын не «хулиганы»! — отец ударил кулаком по столу. — Он комсомолец!

Петя сидел, сгорбившись, и повторял как молитву:

— Мне приснилось… я упал…

Участковый вздохнул, выписал бумажку для тёти Глаши («Пусть пишет заявление»), но в его глазах читалось: «Бесполезно». Когда они вышли, отец вдруг остановился у фонаря:

— Ты почему врал?

Петя молчал. В голове стучало: «Потому что они найдут. Потому что у них ножи. Потому что я испугался».

— Ладно, — отец неожиданно положил руку ему на плечо. — Но запомни: трусость — это когда боишься сказать правду.

Дома мать молча поставила перед ним чай с лимоном — слишком сладкий, как в детстве. Аня украдкой сунула в руку платок с мятными леденцами. А Петя сидел и смотрел на соль, рассыпанную по столу — белую, как снег, и такую же хрупкую, как этот вечер, который разделил его жизнь на «до» и «после».

Наутро он нашёл в кармане пиджака смятый комсомольский билет. Значок был