Полное погружение - Сергей Александрович Васильев

наслаждался Севастополем не меньше меня. Он говорил, что красота и своеобразие города вошли в него настолько, что послужили прообразом Зурбаганаи Лисса». Сам Грин также пишет в «Автобиографической повести»: «Впоследствии некоторые оттенки Севастополя вошли в мои города: Лисс, Зурбаган, Гель-Гью и Гертон»

Глава 22

Чужие здесь не ходят

Вася не догадывалась, а Петя умолчал, не желая пугать барышню, что упорным и задиристым здесь попросту «обламывали рога», а на тихих и скромных ездили все, кому не лень, и только характерных, способных постоять за себя, умеющих быть полезными для окружающих, ценили, привечали и провожали с почётом. Правда, при этом всё равно в чём-то обманывали и обворовывали, но так, что этого почти никто не замечал или старался не замечать, дабы не нарываться. А еще Петя не сказал, что сам он никогда не считался здесь своим и его терпели из-за памяти о дедушке, жестком, но справедливом отставном боцманмате, державшем в своем пудовом кулаке всю слободку.

«Ничего-ничего! — думал Петя по пути, — мы почти дошли, осталось только подняться на улочку, два поворота и на месте…» В этот самый момент судьба-злодейка показала, что бутерброд неспроста падает обязательно маслом вниз. Стоило Пете с плетущейся сзади Василисой сделать первый поворот на самый узкий в слободке переулок, как он столкнулся со своим самым закадычным врагом, какие бывают у каждого уличного пацана. Был он таким же, как и в ту пору, когда Петя удирал от него садами-огородами, и одет в такие же штаны и рубаху на выпуск. Добавились только сапоги гармошкой, пушок над верхней губой да щедрый сивушный перегар, но глубоко посаженные глаза смотрели так же недружелюбно, острый, длинный нос словно принюхивался, тонкие губы кривились в гаденькой улыбочке тотального физического и морального превосходства.

— О! Зяблик! — удивленно произнес враг самую ненавистную кличку, оглядев героическую повязку на голове студента, — какими судьбами?

— Ты это, Баклан, дай пройти, — напустил строгости Петя, называя врага его детским прозвищем, а у самого зубы предательски застучали, — некогда нам с тобой разговоры разговаривать.

— Нам? — удивился Баклан, заглянул студенту за спину и радостно оскалился, предвкушая развлечение. — Ох ты ж, как повезло мне сегодня! И куда такая красная девица направляется с этим задохликом?

— Слушай, Баклан!…

— Помолчи, Зяблик! — перебил Петю враг и грязной пятернёй отодвинул его лицо в сторону, прижав затылком к стенке дома. — Слышь, девка, я с тобой говорю. Чего, язык проглотила? Подь сюды, сказать чего хочу…

Петя хотел крикнуть Василисе «беги», но враг ладонью закрыл рот, а пальцами сдавил щеки, сделав студента немым. Дальше произошло то, чего они оба не ожидали.

Глаза барышни резко сузились, черты лица словно заострились. Она наклонила голову, приподняла подол платья, а враг неожиданно и нелепо подпрыгнул на месте, взвизгнув, словно кошак, которому наступили на хвост. Он отпустил Петю и упал на колени, прижав ладони к паху.

— И-и-и-и-у-у-у, — завыл Баклан, свернувшись в позу эмбриона и заваливаясь на бок, — уби-и-ла-а-а, сука-а-а-а-а…

— Ну, что стоим, кого ждем? — дежурно осведомилась Василиса, глядя на опешившего студента, — эй, рыцарь в блестящих доспехах, вы ещё способны совершать подвиги? Или топливо кончилось?

— А? Что? — Петя с трудом скинул с себя оцепенение при виде столь скорой и беспощадной расправы без объявления войны.

— Куда идти, спрашиваю? — сформулировала вопрос Василиса, — и не смотри ты на него, как на привидение. Выживет… Может быть, недельку походит в раскорячку. Сам виноват: гонору — вагон, реакция — ничтожная, воспитания — ноль. Если родители не научили, так ему и надо…

— Да нет у него родителей… Померли лет пять уж как.

— Сирота, стало быть? Ну, тогда ладно, — Вася наклонилась, похлопала лежащего и скулящего хулигана. — Ты вот что, сирота, как оклемаешься — приходи в гости, научу хорошим манерам. А то нарвешься так на серьезного человека и будешь где-нибудь лежать, рыб обнимать и рот нараспашку… Всё, Петя, урок вежливости окончен. Давай двигаться, а то я еле на ногах держусь.

— Да-да, конечно, тут уже недалеко, мы почти пришли, — засуетился Петя и пошел вперед, вспоминая на ходу слова деда, что жить и выживать здесь могут только закалённые, просмоленные и проветренные насквозь люди…

Роли в их скромном дуэте поменялись. Василиса, узнав направление движения, тащила Петю, как на буксире, а он, оборачиваясь, разглядывал, как корчится в пыли его закадычный обидчик, и удивлялся: оказывается, можно было и не бегать от него всё своё детство, не удирать огородами каждый раз при встрече, не прятаться под старым баркасом на берегу, не терпеть побои и издевательства, при воспоминании о которых у него до сих пор горели уши от стыда за свою беспомощность. А еще Петя думал, что революция — великое дело! Вон в какую амазонку она превратила очаровательную барышню, значит из Пети тоже выкует грозного бойца, которого будут бояться всякие бакланы.

— Куда дальше? — требовательный голос Василисы прервал его размышления.

— Почти пришли, четвертый дом справа, — торопливо махнул рукой студент в сторону узкой кривой улочки, где телега не смогла бы проехать, не цепляя крылечки и не сшибая горшки с фикусами — единственным украшением незамысловатых архитектурных форм рабочей слободки.

Нагромождение строений было похоже на засохшую виноградную гроздь. Такая ассоциация возникла у Василисы, когда она увидела по обе стороны улочки, бегущей в горку, жмущиеся друг к другу саманные, кирпичные и дощатые домишки, плюгавые, хилые, иные с забитыми подслеповатыми окнами и продавленными крышами, с ветхими деревянными порожками и ступеньками, с крохотными двориками и закуточками неопределенной формы, жестяными умывальниками, собачьими будками и непременно с уличными туалетами, внушающими опасение одним своим внешним видом.

Где-то деревянные, где-то железные ворота и калитки через одну были распахнуты, словно приглашая свернуть в эти дворы. Туда хотелось заглянуть, но не как в жилье, а как в этнографический музей под открытым небом.

— Этот, что ли? — Вася остановилась возле облупившейся двери с огромным амбарным замком. Конструкция держалась на кованых петлях, утопленных в универсальный крымский строительный материал — ракушечник. Домик оказался крошечным и напомнил картинку из детской книжки про трех поросят. Здесь не было даже палисадника. Он выходил на улицу окнами с пыльными занавесками, давно потерявшими цвет. Когда-то ярко-синие, а нынче блёклые наличники нависали над оконными проёмами, словно брови. Казалось, дом обидчиво нахмурился на