Украденное братство - Павел Борисович Гнесюк

Наконец-то, после нескольких часов томительного и опасного пути, она все же оказалась на разбитых и пустынных улицах Часового Яра, куда ее в конце концов подбросил на своем видавшем виды, заляпанном грязью до самой крыши грузовике, который был до отказа гружен скрипящими и гремящими ящиками с смертоносными боеприпасами, один усталый, молчаливый и невероятно добродушный на вид мужчина лет пятидесяти. Он посмотрел на Юлю глазами, полными такой неизбывной, глубокой и всепонимающей грусти, что в них, казалось, отразилась вся боль этой бесконечной войны,

— Доченька, умоляю тебя, не лезь туда, где по-настоящему сильно и страшно гремит, там сейчас совсем не для ваших блогерских съемок место, там сейчас чужие души отдают. — На прощание он успел сказать ей, коротко и по-отечески жалобно.

После, оставшись одна, с затаенной обидой и новым приступом упрямства, стала упрямо идти вперед по разбитому асфальту, пока не наткнулась на гигантское, полуразрушенное и мрачное здание бывшего Дома культуры, от которого теперь веяло таким леденящим душу холодом и отчаянием, что она невольно остановилась, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

В густом, неподвижном и тяжелом воздухе, который словно вязкая жидкость заполнял собой все пространство между развалинами, висел настолько тошнотворный и всепроникающий запах, что его можно было почти что осязать физически, — это была удушающая, многокомпонентная смесь из едкой и горькой гари от тысяч тлеющих пожарищ.

Сюда примешивалось что-то сладковато-приторное с отвратительным смрадом гниющей где-то под завалами человеческой плоти, острого и химического аромата пороховой гари и едкого, кислого запаха немытого многие недели человеческого пота и страха. Этот комплексный запах войны был настолько мощен и отвратителен, что у нее рефлекторно свело челюсти и знакомо подкатила к самому горлу тошнота, которую она с трудом подавила.

Неподалеку, на импровизированной расчищенной площадке перед зданием, офицер в безупречно чистом, будто только что с вешалки, камуфляже, так контрастирующем с окружающей разрухой. Его лицо, изборожденное глубокими морщинами злобы и откровенной паранойи. Офицер истошно орал на своих безучастных и апатичных подчиненных, требуя от них «немедленно, сию же секунду, не мешкая, собрать остатки сил и занять новую, смертельно опасную линию обороны у самого Ивановского».

— Если я увижу хоть одного, кто попытается сбежать с позиций — расстреляю на месте лично, без суда и следствия, как предателя! — При этом он постоянно перемешивал свои приказы с отборным, сапожным матом и откровенными, ничем не прикрытыми угрозами, которые резали слух. — Проснитесь, твари, русня уже в каких-то десяти километрах отсюда, а вы тут, как последние свиные рыла спите и видите сны?

Его яростные крики, казалось, разбивались о глухую стену всеобщего безразличия и истощения — солдаты двигались медленно, вразвалку, будто находясь в каком-то тяжком, кошмарном сне, будто их изможденные тела уже давно сдались и функционировали на одних лишь рефлексах, а их израненные души и вовсе давно ушли глубоко внутрь себя, спасаясь от невыносимой реальности происходящего вокруг.

В глубоком, неровно вырытом окопе, который больше походил на стихийную могилу, выкопанную среди бесформенных обломков кирпича, исковерканных ржавых труб и почерневших от огня обгоревших досок, сидели, стояли и полулежали люди — но это были не солдаты в классическом понимании этого слова, не доблестные защитники отечества. Они уж тем более не были героями из патриотических плакатов, а просто измученные до крайней степени истощения человеческие тела. С беспрестанно дрожащими от перенапряжения и холода руками, с ввалившимися от недоедания и бессонницы щеками и с глазами, наполненными до краев тяжелой, абсолютной пустотой, где утонули все последние надежды. Один из них, мужчина неопределенного возраста с посеревшим от грязи лицом, молча и механически, словно заведенная кукла, перевязывал свою раненую ногу грязным, пропитанным запекшейся кровью и липкой землей бинтом, который больше напоминал ветошь.

Другой сидел, неподвижно уставившись в сырую земляную стену перед собой, будто силясь понять и осмыслить, как и зачем он вообще оказался в этой адской яме, а третий — крупный, некогда сильный мужчина — тихо, почти беззвучно плакал, отчаянно пряча свое искаженное гримасой страдания лицо в натруженных, исцарапанных ладонях, чтобы никто из окружающих не увидел.

Солдат не мог допустить, чтобы его видели, как он ломается и плачет, взрослый, состоявшийся человек, что считалось здесь самым страшным позором. Из полумрака, из самого угла этого убогого укрытия, раздался тихий, хриплый и совершенно безразличный голос, принадлежавший невидимому собеседнику, кто даже не потрудился поднять голову, чтобы взглянуть на пришедшую.

— Вы… вы случайно не из прессы, не журналисты? — Прозвучал его усталый, лишенный всяких эмоций вопрос, повисший в тяжелом воздухе.

— Да, я — народный репортёр и блогер и сейчас работаю над важным материалом. — Поспешно, почти рефлекторно ответила Юля, судорожно включая свою камеру дрожащими от волнения и непонятного страха пальцами, и, стараясь придать своему голосу больше уверенности и пафоса, добавила. — Я здесь для того, чтобы показать всему цивилизованному миру, как вы, настоящие герои, стойко и мужественно держите фронт, как вы, не щадя своих жизней, яростно и смело бьете проклятую русню, которая пришла на нашу землю!».

Молчание, наступившее после ее воодушевленной речи, было настолько густым, тягучим и невыносимым, что его можно было сравнить с незаживающей, гноящейся раной, с плотью, которая уже не подлежала никакому лечению и которую оставалось только безжалостно отрезать, чтобы спасти все остальное. Потом один из солдат, совсем еще молодой парень с нежным лицом юного мальчишки, но с потухшими, глубокими и мудрыми глазами много повидавшего старика, горько и безнадежно усмехнулся. В этом не было тени злобы или агрессии, а лишь с бесконечной, всепоглощающей усталостью, и произнес, старательно подбирая каждое слово.

— Бить русню, говоришь ты? Да мы бы все сбежали из Бахмута еще вчера, как только представилась первая же малейшая возможность. Драпали бы дальше, если бы не эти… — Он сделал многозначительную паузу, с презрением кивнув в сторону офицерского состава. — Наши дорогие командиры с их ура-патриотизмом и обещаниями скорой победы. Героев ты, девочка, не там ищешь! Мы так неистово драпали из Бахмута под шквальным огнем, что у нас аж пятки от бега сверкали. Теперь нас, как скот, снова загнали в эту новую мясорубку, ожидаемую в Часовом Яре, будто мы не люди, а расходный материал. Скажи мне теперь, кто в своем уме будет защищать эту власть, которая нас, своих же граждан, предала и бросает, как использованные, никому не нужные мешки с песком! Сейчас в том самом селе Ивановское, что находится всего в семи километрах