Звезда героя - Сергей Малинин

занимать, а его природные робость и миролюбие, как это часто случалось, отступили перед инстинктивным желанием восстановить справедливость. Все, чему его учили на занятиях по рукопашному бою, вспомнилось в единый миг, и тихий деревенский паренек преобразился, делом доказав, что инструкторы учебного центра не зря тратили с ним свое драгоценное время.

На протяжении долгих пяти минут драка происходила с переменным успехом, после чего, осторожно взвесив шансы, в нее вступили остальные сокамерники – не все, разумеется, а лишь самая активная их часть во главе с татуированным Бройлером, который выполнял при Груне обязанности ординарца. Шум дерущиеся производили невообразимый, но, поскольку в тот день в коридоре тоже дежурил прапорщик Денисов, им никто не мешал: коридорный пребывал в полной уверенности, что события развиваются в строгом соответствии с пожеланиями начальства. Когда он обнаружил свою ошибку, было уже поздно: пятерых беспредельщиков пришлось отправить в тюремную больничку, и только один из них сумел с грехом пополам дойти туда своими ногами. Объяснения, данные позднее старожилами камеры, звучали до оскомины однообразно: едва войдя в помещение и даже не успев должным образом прописаться, новые сидельцы чего-то не поделили и устроили между собой жестокую драку, лезть в которую никто из сокамерников, естественно, не рискнул.

Доблестное поведение Кокоши в описанном инциденте ему, естественно, зачлось. При иных обстоятельствах Груня, вполне возможно, счел бы небесполезным проигнорировать совершенный «морячком» благородный поступок – кто его, в конце концов, просил, кто заставлял? Но следователь Жигалов ему активно не нравился, посулам его Груня не верил ни на грош, а уж попытка подорвать его, Груни, воровской авторитет и вовсе не лезла ни в какие ворота. Поэтому профессиональный карманник взял Кокошу под крыло и даже снизошел до того, что, общаясь с ним, переходил на почти нормальный русский язык – фени, на которой привык разговаривать коренной обитатель лагерей и тюрем, Кокорин не понимал.

Разумеется, по-настоящему помочь Алексею, то есть дать возможность выбраться из тюрьмы на волю, Груня не мог. Покровительство его ограничивалось в основном полезными советами да тем, что он как мог ограждал Кокорина от суровых реалий тюремной жизни. Впрочем, как только сокамерники усвоили, что «морячок» пользуется покровительством смотрящего, упомянутые реалии перестали быть такими уж суровыми и сводились в основном к простым бытовым неудобствам, полностью избежать которых не мог даже сам Груня.

– Ну, хватит уже, – сказал Груня после очередного звучного, увесистого удара, которым Бройлер наградил спинку кровати. – Шконку сломаешь, бычара, а мне на ней кемарить.

Бройлер послушно бросил шлепанец на пол и протолкнул в него босую ступню. Кокорин встал с пола и, повинуясь короткому кивку Груни, уселся на соседнюю койку.

– Следак сказал, надо, чтоб ты показания изменил, сообщил Груня. – Он с тобой уже на эту тему базарил?

– Было, – кивнул Кокорин.

– А ты ему что?..

– А я ему: я, мол, никаких показаний вам, гражданин следователь, не давал, так что и менять мне нечего.

Груня одобрительно ухмыльнулся щербатой пастью, в которой поблескивали золотые зубы.

– Я сразу просек, что ты правильный фраер, – сказал он. – Держись, сколько можешь, и никогда не сознавайся – пускай попотеют за свои бабки. А что он от тебя хочет?

– Чтобы я подписал показания, будто это командир дал мне заряженный пистолет и просил перепрятать какую-то сумку, – сказал Кокорин. – Говорит, если подпишу, переквалифицирует дело в убийство по неосторожности. Говорит, может, даже условно дадут…

– Не верь, – под одобрительный гул десятка голосов отрезал Груня. – Это сейчас тебе убийство по неосторожности ломится. Ну, в крайнем случае из мести, в состоянии аффекта. Это, морячок, семечки. А вот если подмахнешь телегу на своего командира, сразу будет умышленное по предварительному сговору. А это совсем другая статья, и срок тоже другой. Да еще и командира за собой утянешь – ясно ведь, что этот упырь под него копает. Командир-то как ничего?

– Мировой мужик!

– Ну-ну, – с сомнением протянул Груня. – Тогда тем более не подписывай. Только толку с этого… – Он с громким шорохом потер заросший седоватой щетиной подбородок. – Короче, мое дело сторона. Все равно, как захотят, так и повернут. Но на твоем месте я бы все-таки послал этому твоему командиру маляву – так, мол, и так, начальник, следак Жигалов тебе яму роет – гляди не свались…

– Маляву? – не понял Кокорин.

– Ну, записку. Давай пиши, а пацаны передадут. Да шевели ж…, а то опять на допрос дернут. Чую, скоро твоя очередь, этот урод сегодня со мной больше о тебе, чем обо мне, терки тер…

Клочок бумаги и огрызок карандаша, будто по волшебству, возникли перед Кокориным. Алексей немного подумал, погасил в заменявшей пепельницу консервной банке коротенький окурок и принялся писать, старательно и неумело выводя крупные, как у первоклассника, пузатые и неровные буквы.

Глава 15

Трясясь на жесткой скамье автозака, кавторанг Машков пытался привести в порядок разбегающиеся мысли. Это оказалось чертовски трудно сделать. Внутри у него все болело, словно там вызревал гигантский нарыв. Собственная судьба представлялась ему неважной по сравнению с тем, что уже произошло и еще должно было произойти. Смерть Виктора, удар, который будет нанесен его семье по возвращении из Новосибирска, – все, что уже нельзя было исправить и отменить, тяжким гнетом давило на душу и туманило рассудок.

Именно непоправимость произошедшего с Виктором помогла Машкову взять себя в руки, перестать страдать и начать думать. Ему нужно было решить, как себя вести, что говорить и чего не говорить на допросах, которых, как он предполагал, ему предстояло великое множество. Правильная линия поведения, которой твердо придерживаешься, сколько бы тебя ни запугивали и какие бы поблажки ни сулили, – вот та соломинка, вцепившись в которую арестованный по ложному обвинению человек еще имеет шанс выплыть, выпутаться из скверной истории, в которую его втянули враги или несчастливое стечение обстоятельств. Кавторанг знал это в основном из книг, но книги эти были написаны людьми, прошедшими ледяной ад ГУ-ЛАГа, и им можно было верить.

Чтобы выработать правильную линию поведения, следовало прежде всего разобраться в том, что случилось, понять, кто ему друг, а кто враг. Следователь Жигалов, несомненно, относился ко второй категории. А вот как насчет Одинцова?

Известные Машкову факты вполне однозначно свидетельствовали не в пользу кап-три Одинцова. Он видел, где лежит золото, имел дубликат ключа от сейфа, знал шифр и был осведомлен об устроенной Машковым ловушке. Никто, кроме него и самого Машкова, не обладал такой степенью информированности, и что в итоге? Сейф вскрыт без следов взлома, ловушка обезврежена, золота и