Звезда героя - Сергей Малинин

Картина получалась простая и незатейливая: Одинцов решил прикарманить золото, дождался удобного момента и вскрыл сейф. Неизвестно, убил он Виктора умышленно, чтобы заранее убрать возможного свидетеля, или тот случайно заглянул в подвал как раз в то время, когда он забирал из сейфа баул. Как бы то ни было, одним убийством и кражей Одинцов не ограничился: он еще и ловко подставил Машкова, подбросив на место преступления этот чертов пистолет с дарственной надписью. Подстава была грубая, но расчет оказался верным: Жигалов вцепился в подброшенную улику бульдожьей хваткой, и в его поведении, в каждом его слове читалось твердое намерение передать дело в суд в кратчайшие сроки.

Во всем этом была лишь одна загвоздка – Одинцов. Если бы кавторанг винил в своих бедах какого-то постороннего человека с такой фамилией, все было бы просто и ясно. Но это же был Иван – лучший друг курсантской юности, настоящий боевой офицер, которому Юрий Машков доверял, как самому себе! Его образ в сознании кавторанга никак не увязывался с банальной жаждой наживы.

И все-таки факты – упрямая вещь, а факты указывали на Одинцова. В конце концов, что Машков о нем знал? Они не виделись два десятка лет – те самые два десятка лет, в течение которых каждый из них окончательно перестал быть мальчиком и превратился в мужчину. Жизнь гнула их и ломала – каждого по-своему, с энергией и изобретательностью, достойными лучшего применения. Одинец служил во Владивостоке, откуда до Японии буквально доплюнуть можно, и как знать, не имел ли он доли в какомнибудь доходном бизнесе наподобие продажи угнанных в Стране восходящего солнца автомобилей? А что с виду беден как церковная крыса, так это ни о чем не говорит. Деньги нелегко нажить, а потерять можно тысячей способов. И бедность Одинцова на поверку могла оказаться притворной, и причина, по которой его перевели сюда с Тихоокеанского флота, еще нуждалась в проверке. Мало ли что он рассказывает! На одной чаше весов – его рассказ о битой физиономии какого-то контр-адмирала, а на другой – исчезнувшее золото, которое ему доверили охранять, и труп Витьки, который был его напарником в этом деле…

Эти мысли вызывали у Машкова физическую тошноту, как будто он сидел на помойке и заставлял себя, давясь, поедать гнилые отбросы. Он всегда считал, что главное в человеке – внутренний стержень, умение четко разделить людей на своих и чужих. А то, чем он сейчас занимался, более всего напоминало попытки разрушить этот пресловутый стержень, разбить стройную и непротиворечивую картину окружающего мира на мелкие куски и тщательно перемешать получившуюся груду обломков до состояния первозданного хаоса. Он снова попытался представить себе, как Иван Одинцов хладнокровно и обдуманно стреляет в затылок его приемного сына, и у него опять ничего не вышло: картинка получалась смазанная, будто не в фокусе.

«Ну, хорошо, – сказал он себе мысленно. – Ну, допустим, это не он. А кто тогда? Про золото знал? Знал. А про то, где оно лежит и как его достать, вообще знал только он один, и больше никто на всем белом свете. Поэтому, если золото взял не Иван, значит, либо он проболтался, либо вообще получается какая-то чертовщина. И потом, что значит «проболтался»? Допустим, сболтнул спьяну (хотя это тоже маловероятно), что знает, где лежит целый баул золотых украшений. Ну и что? Ключ от сейфа все равно остался при нем, как и код цифрового замка, и забрать все это у Ивана Одинцова против его воли можно было только силой, что тоже, между прочим, далеко не каждому по плечу. И алиби у него, в отличие от самого Машкова, не было… Вот интересно: алиби нет у Одинцова, а повязали кого?..»

Обнаружив, что мысли его уже некоторое время бегают по замкнутому кругу, Машков почувствовал растущее раздражение. Это было хорошо: злость помогала собраться, не раскисать. Виктор погиб и был занесен в список потерь; Машков скорбел о нем, но скорбь его не была тихой – она взывала к отмщению и требовала активных действий. К сожалению, свободы действий его лишили, а для правильных выводов не хватало информации. «Буду пока молчать, – решил он. – Молчать и слушать. Авось пойму, чего они пытаются добиться этим дурацким арестом. А заодно, может быть, удастся понять, кто они такие».

Он вдруг почувствовал близость озарения. Догадка билась и стучалась внутри черепной коробки, как человек, пытающийся докричаться до оставшихся на перроне провожающих через наглухо закрытое окно вагона. Кавторанг чувствовал, что совсем недавно, буквально минуту или две назад, подумал или вспомнил что-то важное, способное прояснить ситуацию. Он попытался открутить ленту своих раздумий назад, и вдруг машина затормозила так резко, что сидевший напротив Машкова, отгороженный от него стальной решеткой солдат крепко приложился затылком к стенке фургона. Машкова тоже чуть не сбросило с узкой и жесткой скамьи, но он удержался, потому что отлично владел своим телом и на резкие изменения обстановки реагировал рефлекторно, не задумываясь.

– Не дрова везешь! – проворчал охранник, потирая ушибленный затылок.

Дверь фургона, открывавшаяся только снаружи, распахнулась настежь, узкий тамбур, в котором сидел охранник, залил яркий солнечный свет. Того, кто стоял снаружи, Машков со своего места не видел, ему была видна только косая тень, похожая на грудную фанерную мишень на стрельбище.

– Вылезай, служивый, – сказал обладатель этой тени. Голос у него был басистый, начальственный, но, судя по некоторым интонациям, принадлежал не офицеру, а, скорее всего, прапорщику. – Колесо прокололи, пособи Петровичу.

– Так у меня ж арестованный, – возразил солдат, которому явно не улыбалось на жаре возиться с какими-то колесами.

– Ничего, поскучает чуток в одиночестве, – успокоил его прапорщик. – Куда он денется из-под замка? Или ты думал, я запаску буду таскать, а ты в тенечке прохлаждаться?

Осознав, что спрятаться за параграфом устава караульной службы не удалось, солдатик встал, забросил за спину автомат и выбрался из фургона. Дверь захлопнулась с железным лязгом, и доносившиеся снаружи голоса превратились в неразборчивое бормотание.

Машков привалился лопатками к железной стенке. Прокол колеса означал всего-навсего короткую отсрочку перед неизбежным помещением в камеру следственного изолятора, набитую уголовниками, алкашами, наркоманами и прочей швалью. Где-то там находился Кокорин, попытка отстоять которого так дорого обошлась его командиру. О том, что пытался защитить своего бойца, кавторанг Машков не сожалел ни минуты. А вот то, как он повел дело, теперь, по прошествии времени, представлялось ему, мягко говоря, странным. И дернуло же