Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

Амин смотрел в черные глаза начальника Генштаба и силился угадать, говорит ли тот и впрямь лишь то, что хочет сказать, или намекает на то, о чем ему прожужжали все уши некоторые его приближенные – больно резво взялись за помощь Советы, больно в охотку шлют ему войска. Вчера вечером Амин впервые отказался принять начальника КАМа, родного своего племянника. Надоело выслушивать одно и то же. Теперь вот этот. Хитрец. Но лицо генерала Якуба не выражало ничего – ни тайной мысли, ни преданности, ни тревоги. Словно бежевым бархатом было обтянуто это лицо.

– Спасибо, товарищ Якуб. Я сегодня же встречусь с советскими представителями и решу этот вопрос. Будь после обеда в штабе, я направлю к тебе их военспецов. Продумай, кого куда, согласуйте – и пускай отправляются. Да, а Джелалабад что, не надо укреплять?

Амин не удержался, чтобы не поставить генералу напоследок мелкий силок. Джелалабад, как и Герат и Кандагар, был важнейшим транспортным узлом, лежащим на стратегическом пешаварском направлении, в непосредственной близости от пакистанской границы. Но, в отличие от Герата и Кандагара, Джелалабад был рядом с Кабулом. Почему Якуб не назвал его в числе городов, куда следовало направить русских? Потому что там и без них все в порядке? В этом председатель сомневался. Или потому что генерал давал понять: шурави от столицы лучше держать подальше?

– Джелалабад прикрывают наши отборные части. – Якуб задумался. – Все дело в том, что я не располагаю точными данными. Сколько частей перебросят с севера? Какие это части?

В голосе начальника штаба Амин уловил озабоченность и даже упрек. «А вы располагаете, товарищ главнокомандующий?» – будто спрашивал он. «Не знаю. И знать не хочу», – вдруг неожиданно ясно кто-то ответил внутри Амина. Этот кто-то, пренебрежительно машущий рукой на подробности государственной жизни, доселе не был ведом Хафизулле.

– К вечеру советские представители будут у тебя, – заверил председатель на прощание и повысил голос: – Мы раздавим всех наших врагов! Мы наступим на горло контрреволюционной гидре!

«Раздавим, задушим… Вот методы… – сам с собой выяснял отношения Якуб по дороге в штаб. – В этой стране давно уже никто не воюет по-настоящему. Все в коридорах решают. Была бы воля – сам бы отправился сейчас в Герат или Джелалабад из этой коридорной столицы. Учителя задушил, врагов раздавит… Танками раздавит, что ли? Как бы самого не придавили сейчас друзья-советчики. А Джелалабад мы удержим. Только знать нужно, кто с нами и кто против нас. Незнание – вот мать неуверенности. А неуверенность – главный враг любого войска».

После ухода Якуба Хафизулла решил сразу же пригласить к себе кремлевских советников, но все они как сквозь землю провалились. Председатель вспылил, наорал на секретаря. Как обычно, полегчало. К полудню во дворец приехал взволнованный срочным приглашением посол Шакиров, однако ничего толкового сказать не смог, лишь обещал разыскать армейское начальство. Шакиров выглядел растерянным, по всему было видно, что прибытие войск с ним не согласовывалось. Это успокоило Амина. Он предложил послу пообедать с ним, но тот отказался, желая как можно быстрее разобраться в происходящих непонятностях.

Оставшись один, Амин решил до начала трапезы поработать с бумагами, но буквы сливались в расплывающуюся по столу вязь. Он повелел принести обед в кабинет и в ожидании пищи задумался о жизни. О своей жизни.

Что-то серьезное случилось в ней. Уже случилось. Не где-то там, вовне, не в Москве, не в Кабуле, не в Исламабаде, а совсем рядом, в нем самом. Под сердцем повис такой груз, словно застряла в груди старая свинцовая пуля. Мысли, мысли, вот они, эти отлитые им самим смертельные снаряды. Никогда раньше не допускал их до себя, а теперь учуяли слабину, как шакалы, пошли на приступ. Шакалы.

Что чему служит причиной? Отчего кончается, когда исчерпывается народный вождь? (Революционер, диктатор, фанатик, лидер – враги и друзья называют это по-разному, и пусть, потому что это не позиция, не желание и даже не воля – это судьба.) Исчерпывается ли вождь сам в себе тогда, когда начинает сомневаться в харизматическом смысле собственной жизни? Или яд подозрения отравляет деятельный организм как раз тогда, когда его объективное время подходит к концу и народ, и соратники начинают видеть в нем уже не харизму, а серую обузу? Ведь Тараки кончился не тогда, когда побоялся раздавить по всей стране мулл, а когда пожаловался в откровенной беседе, что тяжко вершить революцию, храня нравственную высоту. «Может быть, по этой высоте нас и будут судить потомки? А? Вдруг по ней? Не по делам, а по взятым высотам духа? Как Робеспьера?»

Амин тогда ничего не сказал в ответ, а лишь отметил про себя, что Учитель кончился, исчерпался. «По делам, Учитель, по делам будут судить, – сказал он. – Иначе и браться не стоит. О другом им судить не дано. Как не дано жалким счастливым потомкам судить Прометея. Робеспьера – не дано. Тито – не дано. Сталина… Кому дано судить-мерять Сталина?!»

И вот теперь, через полгода после того разговора с покойным уже поэтом, 27 декабря 1979 года, за несколько быстротечных минут до обеда лидеру афганской революции стало думаться о том, как огромна, как нескончаема жизнь и какой узкой тропкой плутал он по ее широкому полю. Дочки, друзья, теплые, но не душные вечера у чужого моря-океана, которое не бывает чужим… Это что – и есть его нравственная высота, это и есть принесенная им жертва? Пусть так, но врагам не дождаться, когда он поддастся сомнениям и скорби по своей судьбе. Рука пока крепкая. Крепкая. Амин что есть силы сжал ладонь в кулак.

Подали обед. Было одиноко, хотелось хоть кого-то пригласить за стол. Хоть секретаря. Хоть верного офицера охраны.

Аппетита не было, и Амин отставил, не доел баранину, показавшуюся ему невкусной – повар явно перестарался с чесноком и тмином. Надо будет сказать секретарю, пусть наведут там порядок на кухне. Хм. О каких мелочах приходится думать!

После чая Амину стало худо. По всему телу вместе с горячей жидкостью растеклась сонливая слабость. «Вот в чем дело! Вот откуда эти мысли, вот откуда груз, – догадался он. – Просто заболел я!»

В слабости человек тянется от большого к малому, от далекого к кровному, к близкому. От любимых идей к любимым людям. Идеи не жалеют, они беспощадны и вечны. Это ты смертен и жалок в слабости. А