Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

слезами. Значит, Вы действительно любили жалкое создание, провинциальную вдовушку, в которой если и было что-то, так только сердце, способное оценить Вашу любовь и ответить на нее со всей пылкостью и страстью. Впрочем, мне ли, старухе, которой и жить-то осталось всего-ничего, говорить о любви и страсти! Совсем, должно быть, тронулась разумом старая, подумаете Вы…

Впрочем, я отвлеклась. Мысли скачут, разбегаются, в голове звон, я задыхаюсь, но я должна все сказать до конца и сбросить с души тяжкий камень, который давит, как могильная плита.

Подумать только: это Ваша рука вывела на бумаге те драгоценные строки! Вы со свойственной Вам деликатностью — как я ценю в Вас это редкое в наши дни свойство! — дали мне понять, что не возражали бы против того, чтобы оставить свою квартиру в Москве и переехать в провинцию, в тихое, уютное место, и там, на свободе и воле, скоротать свои последние дни… Разумеется, я сразу все поняла, сердце мое дрогнуло и на мгновение остановилось; неужели это возможно: такой человек согласен оставить столицу, яркую и разнообразную жизнь, и для чего? Чтобы прожить осеннюю пору с немолодой уже женщиной, тенью той, которую он когда-то щедро одарил своей любовью. Неужели это возможно? — не переставая восклицала я, и плакала, и смеялась от счастья.

Почему же я, спросите Вы, тотчас же не побежала на почту и не послала Вам в сей же миг телеграмму: «Приезжай! Люблю! Жду! Твоя Лизонька»? Я расскажу вам все. Хотя шел дождь, я, как была, в одном платье, с непокрытой головой, выскочила на улицу, чтобы бежать на почту. И на свое несчастье, на полдороге натолкнулась на него. Он шел с вокзала домой. Я как увидела его, обомлела, сердце-вещун подсказало мне: это конец! Так все и вышло.

Кто-то рассказывал мне об одном страшном заграничном фильме (они там любят всякие ужасы, видно, с жиру бесятся). Так вот, в этом фильме у обыкновенной женщины вместо нормального ребенка рождается Сатана. Так вот это — обо мне. В детстве он был такой хорошенький, как девочка, глазки голубые, румянец во всю щеку, беленькие волосы локонами до плеч. Глаз не отвести! А подрос, сделался как волчонок. Ко мне, матери, которая родила, вскормила и вспоила его, ни капли жалости. Мои слезы всегда вызывают у него или ярость, или смех. И в кого он только такой жестокий?

Вы помните, ему было только двенадцать лет, когда он так грубо и решительно, как взрослый, разрушил наше счастье. А что еще довелось перенести потом! Сосед сказал, будто в нашем доме завелся древесный жучок и теперь из-за этого жучка-де дом потерял в цене. Что тут началось! Он орал на меня, топал ногами, как будто это я занесла в дом этого проклятого жучка. Мне кажется, он и уехал так стремительно из Костромы потому, что возненавидел меня и не мог более ни одного дня находиться со мной под одной крышей. Вы думаете, мои страдания на этом кончились? Как бы не так! Он как в воду канул — ни письма, ни иной весточки. А ведь я все-таки мать и люблю его, хотя он этого не стоит. Что поделаешь — сердцу не прикажешь! Я уж не говорю о том, что он ни копейки мне не присылал все это время, не помогал матери, а пенсия у меня сами знаете какая — 60 рублей. На эти деньги надо и самой кормиться, и дом содержать, а с ним все неладно: то крыша прохудилась, то стропила подгнили, то пол рассохся…

И вдруг — как гром среди бела дня: вызвал на переговорный пункт, позвонил из Сибирска (вон куда забрался!) и наказал написать Вам, Петр Антонович, письмо, чтобы Вы приняли его, как родного. Я написала, и Вы, мой бесценный друг, я знаю, все сделали для него, как сделали бы для меня, в этом не сомневаюсь ни минуты. Вы скажете: он не стоит нашей заботы; но ведь я — мать, а для нее любой ребенок люб и дорог.

При нашем телефонном разговоре я порадовала его доброй весточкой, сказала, что сосед ошибся, в доме завелся не древесный жучок, а другой, не опасный, так что зря он рассердился на мать. Он стал расспрашивать про страховку, но я не смогла ему объяснить, тогда он обругал меня бестолковой, сказал, что придется ему делать крюк, заехать в Кострому и самому все выяснить.

И надо было так случиться, что он заявился как раз в тот момент, когда я бежала на почту, чтобы немедленно вызвать Вас, Петр Антонович, к себе. Он, конечно, тут же выведал у меня про Ваше письмо, грубо схватил меня за руку и потащил домой. Я весь вечер проплакала в своей комнате. Ему, должно быть, надоел бабий вой, вошел, щелкнул выключателем. Я подняла с подушки распухшее от слез лицо. Он поглядел и расхохотался сатанинским смехом. Схватил со стола зеркало, поднес. «Погляди, — говорит, — на себя. Не пора ли выкинуть дурь из головы». Я ему отвечаю: «Что ты, сынок, так заведено, живой думает о живом». — «Да разве ты живая, — кричит, — ты свой век отжила!» — «Так что, — спрашиваю, — мне, что ли, самой пойти и в могилу лечь?» А он посмотрел на меня долгим и страшным взглядом, скрипнул зубами и, ничего не ответив, вышел.

Так и получилось, что я ничего не ответила на Ваше письмо, бесценный мой друг, Петр Антонович. А что было отвечать? Этот супостат все равно не дал бы нам спокойно скоротать свой век. Вот я и сделала вид, что не поняла Ваших слов, хотя, ох, как поняла, они до сих пор огнем жгут мое сердце.

Не обижайтесь и не сердитесь на меня, я вся Ваша, Это мое письмо вам перешлет подруга после моей смерти. И умирать буду, последняя моя мысль будет о тебе, Петя.

Твоя Лизонька».

— Так, — прочитав эти письма, задумчиво проговорил следователь Ерохин. — А этот Шакин — отпетый мерзавец!

Коноплев заметил:

— Петр Антонович раскусил его… помните? «Разоряющий отца и выгоняющий мать — сын срамный и бесчестный»… «прищуривает глаза свои, чтобы придумать коварство, закусывая себе губы, совершает злодейство». Чем не словесный портрет?

БЫВШИЙ ФИЗИК

В один из жарких августовских дней к зданию Щукинского театрального училища, расположенному в одном из арбатских переулков, подошел средних лет мужчина. Лицо его, носившее на себе следы южного загара, выразило изумление. Он ожидал увидеть у подъезда