Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

шумную стайку юношей и девушек, слетевшихся сюда со всех концов страны, чтобы предстать перед строгой комиссией и испытать свои силы в нелегком искусстве лицедейства. Однако переулок был пустынен, в здании стояла тишина, и ничто не говорило о том, что экзамены уже начались.

Мужчина полез в карман плаща, извлек оттуда почтовую открытку, еще раз прочел отпечатанные на машинке строки. Сомнения не было, дирекция училища предлагала ему, Федору Борисовичу Шакину, явиться для собеседования именно сегодня, 5 августа, в 10 часов 30 минут утра. Он решительно преодолел ступени, миновал вестибюль, поднялся на второй этаж. Одна из дверей была открыта, из нее в полутемный коридор падал прямоугольник света. Он вошел. За пишущей машинкой сидела миловидная секретарша.

Прищурившись, вошедший окинул девушку оценивающим взглядом опытного сердцееда.

— Меня вызывали, — сказал он, придав своему негромкому голосу бархатистый оттенок.

Секретарша взглянула сначала на открытку, потом на загорелое лицо Шакина и, указав на высокую белую дверь с медной ручкой, проговорила:

— Вас ждут.

Шакин потянул дверь на себя. Посреди зала за узким в длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидел мужчина с удлиненным лицом и внимательным взглядом. Этот человек показался Шакину знакомым.

— Моя фамилия… — начал было вошедший, но мужчина перебил его:

— Я знаю: Шакин Федор Борисович. Мы же с вами знакомы.

И в это самое мгновение за спиной Шакина скрипнула дверь. Он оглянулся. Вошли двое. Один — высокий, широкоплечий, мрачноватый на вид. Другой — юношески-стройный, с нервным румянцем на щеках.

Шакин сделал пару шагов вперед, к столу, и остановился:

— Я не понимаю…

— Сейчас поймете, — ответил сидевший за столом мужчина. — Вот санкция прокурора на ваш арест, гражданин Шакин. Вам предъявляется обвинение в совершении тяжкого преступления — убийства двух человек.

Он встал и протянул Шакину какую-то бумагу. Тот отпрянул. Те двое, что были за спиной, приблизились и стали у него по бокам.

Вчетвером они вышли из здания и уселись в стоявшую у тротуара черную «Волгу». Шакин отметил про себя, что машина появилась только что: когда он подходил к парадным дверям училища, ее не было. «Наверное, стояла за углом, а потом подъехала. Все продумали, сволочи, — вяло подумал он. — Интересно, этот подполковник все знал уже тогда, когда приезжал в Сибирск, или вынюхал что-то потом?»

Эти мысли были пустяшные, бесполезные, но ничего другого, дельного, в голову не приходило. Это испугало Шакина. Ведь он заранее готовил себя к подобной ситуации, десятки и сотни раз мысленно перебирал варианты своего поведения, отыскивал единственно верные пути к спасению.

Он верил в себя. Шакина никогда не оставляло ощущение, что судьбою ему начертано стать выше других, вознестись над тем общим уровнем, который казался ему уделом посредственностей. И постоянно тревожил страх: вдруг не выйдет, сорвется и тогда сама его физическая крепость, сулившая долгое и безболезненное существование, станет его врагом, обречет на бесконечные страдания… Сумеет ли он оборвать свою жалкую, никчемную жизнь, хватит ли воли и сил?

От природы он не был ни жалостливым, ни сентиментальным. Охотно принимал участие в мальчишеских забавах — мучил кошек и собак, испытывал странное удовлетворение, наблюдая за их последней агонией. Даже среди свирепых огольцов выделялся крайней жестокостью. Это давало ему власть над товарищами, власть, которой он упивался.

А дома пытался командовать. Это оказалось нетрудно. Отца не было, не вернулся с войны, а мать души не чаяла в единственном отпрыске, спешила удовлетворить каждое его желание, каждый каприз.

Он называл ее не иначе, как «мать», говорил отрывисто и резко. Как ни странно, ей это нравилось. «Ах ты, мой мужичок, ах ты, мой командир!» — любила восклицать она, сложив руки на фартуке и любовно глядя на сына. В ее жизни давно не было мужчины, может быть, поэтому ранняя мужественность сына покоряла.

Неожиданно к ней пришла любовь. В местном театре давала гастроли московская труппа, спектакли шли веселые, яркие, с музыкой и танцами. И публика, заполнившая партер и балконы, тоже была какая-то особенная — шумная, веселая, праздничная. Она не узнавала этих людей, неужели это ее земляки, которых она видит ежедневно — на улице, в райсобесе, где теперь работает инспектором, в магазине, в автобусе? Она не знала, что и сама, попав в театр, в его радостную приподнятую атмосферу, тоже становилась быстрой, упругой. Никого никогда не любившая, кроме своего покойного мужа, давно поставившая крест на своей личной жизни, она вдруг почувствовала неодолимое желание любить и быть любимой.

Среди мужской половины труппы, где было немало высоких и красивых актеров, она обратила внимание на самого неказистого — с черными пуговичками глаз, утолщенным носом-бульбочкой и кривоватыми ногами. Ее сердце безошибочно определило: этот человек, так же как и она, безнадежно одинок, несчастен и жаждет любви.

На очередной спектакль она пришла с букетом хризантем, которые нарвала в своем саду, но не стала бросать цветы на сцену, как это делали другие, а, дождавшись конца, вышла из театра, обогнула здание, подошла к служебному входу и заняла свой пост. Если бы кто-нибудь еще месяц назад сказал ей, что она окажется способной на такие безрассудные поступки, она бы рассмеялась ему в лицо.

Так произошло знакомство с Петром Антоновичем. Чувство тотчас же захватило их обоих, подобно тому как огонь мгновенно охватывает сухое дерево. Уже на другой день московский гость сидел за столом в просторной горнице ее дома и распивал чаи с вареньем, до чего, как выяснилось, был большой охотник.

Душераздирающий крик под окном заставил их вздрогнуть и побледнеть.

— Что это, Лиза? — спросил Петр Антонович, отставляя в сторону розетку с душистым клубничным вареньем.

Она молчала.

Крик повторился. Петр Антонович выскочил на крыльцо. И увидел, как мальчишка мучает кошку. Привязал к хвосту веревку, перекинул ее через сук яблони и тащит изо всех сил.

— Ты что, паршивец, делаешь! — в гневе воскликнул Петр Антонович, сиганул с крыльца на своих крепких ногах, ухватил подростка за ухо цепкими пальцами и дернул.

Тот издал такой же вопль, как за минуту до этого бедное животное, которое он мучил, но Петр Антонович уха не выпустил, а, наоборот, дернул еще раз, посильнее.

Мальчишка с ужасом глядел не на Петра Антоновича, а на свою мать, которая смотрела на все это с высокого крыльца и, к его удивлению, вовсе не собиралась вмешиваться, чтобы защитить своего сына. Похоже было, что все ее симпатии были на стороне Петра Антоновича. Поняв это, мальчишка мгновенно возненавидел и этого человека, что причинил ему боль, и мать, готовую предать свое дитя ради первого встречного хахаля.

Он дернулся, едва не оставив в пальцах артиста