Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

пол-уха, и с громкими рыданиями скрылся за сараем. Если бы он мог, то отомстил бы им немедленно, самой страшной местью, скажем, облил бы бензином и поджег, как он проделал это на днях с колченогим кобелем Борькой, укусившим его за руку.

С той самой минуты Петр Антонович сделался его лютым врагом. Стоило московскому гостю появиться в их доме, как подросток начинал вести себя так, словно в него бес вселялся. Включал приемник на полную мощность, ронял на кухне бельевой таз, кидал в окна комнаты, где сидели мать и Петр Антонович, комья глины. А один раз поджег дымовую шашку, подбросил под дверь и был таков. Клубы черного удушливого дыма быстро заполнили комнату, хозяйка и гость мигом выскочили на крыльцо, вытирая слезящиеся глаза и надсадно кашляя.

Им хотелось остаться вдвоем, но он не давал им такой возможности. Пришлось Елизавете Николаевне, спрятав стыд, пробираться мимо служителей гостиницы в номер Петра Антоновича, откуда он предварительно с большим трудом выпроваживал своего напарника, баса Потехина. Здесь, в маленькой комнатке, поминутно вздрагивая от шума приближающихся шагов, гудения пылесоса, звяканья ключей, они испытали самое большое счастье в своей жизни.

Увы, это счастье оказалось недолгим. Гастроли приближались к концу. Петру Антоновичу надо было уезжать. Елизавета Николаевна, отбросив в сторону женскую гордость, первой заговорила о женитьбе. Петр Антонович и сам был бы рад соединиться навеки с любимой и любящей его женщиной, да возникло множество проблем. Взять с собой в Москву Елизавету Николаевну с ее отпрыском он не мог — не позволяли жилищные условия, поскольку жил в ветхом строении, в тесной, невзрачной каморке. О том же, чтобы оставить сцену и поселиться в просторном доме своей жены, — речи быть не могло. Петр Антонович всей душой был предан искусству и не мыслил вне его своей жизни.

Может быть, они и нашли бы какой-нибудь выход, если бы не сын этой женщины. Он, казалось, поставил своей целью отравить существование матери и ее нового друга. С недетской настойчивостью и яростью добивался своего.

Так и укатил Петр Антонович в Москву, увозя с собой фотографию своей милой и подаренную ею ценную тарелку с изображением арфистки.

Кстати, из-за этой арфистки Елизавете Николаевне пришлось выдержать жесточайший скандал. Дело в том, что Федя (так звали сына) давно, как говорится, с младых ногтей, привык относиться к дому и всему, что было в нем, как к своему законному достоянию. Он ревниво наблюдал за тем, чтобы не было никакой убыли или порчи. И вдруг на другой день после отъезда певца обнаружилась пропажа красивой тарелки. Тут же матери был учинен строжайший допрос. Узнав, что тарелка подарена ненавистному Петру Антоновичу, Федя угрожающе произнес: «Ты еще пожалеешь, мать!» — и, хлопнув дверью, ушел из дому. А на другой день Елизавета Николаевна нашла свою любимую коричневую плиссированную юбку изрезанной на мелкие кусочки. Бедная женщина расплакалась. Эта была юбка, в которой она бегала к Петру Антоновичу в гостиницу на свидания.

Все попытки Елизаветы Николаевны наладить отношения с сыном потерпели крах. Он исподлобья, этаким волчком смотрел на мать, цедил слова сквозь зубы, злобно усмехаясь и передергивая плечами. Если ж она особенно приступала к нему с жалобами на свою горькую участь, круто поворачивался и уходил, хлопнув дверью. «Когда придешь?» — кричала ему вдогонку мать. Он не отвечал, возвращался домой, когда хотел, иногда на рассвете. Мало-помалу Елизавета Николаевна привыкла к этому, утешалась тем, что сын, по крайней мере, учился хорошо, только по поведению у него всегда была тройка.

С годами у Федора в душе утвердилось отношение к матери как к жалкому и никчемному существу. Часто плакала, закрыв лицо тонкими пальцами, пряди поредевших волос падали вниз, занавешивая плоскую грудь. Елизавета Николаевна сильно сдала в последнее время. Она вложила в любовь к Петру Антоновичу все свои жизненные силы, и крах этой любви оказался ее жизненным крахом. Таяла на глазах.

Федор терпеть не мог женских слез. Вид покрасневших глаз, мокрых бледных щек, все эти судорожные подвывания рождали в нем холодную ненависть, желание причинить еще большую боль, еще более сильное страдание, смять и уничтожить. Жизнь — для крепких духом и телом, а все изнеженное, хилое, слабое обречено на гибель, на умирание. Иногда у него чесались руки довершить то, что зашло уже так далеко и мучительно агонизировало на его глазах.

Глядя на ее понурую фигурку, Федор подумал: нет, жить вместе с этим жалким существом в этом доме он дальше не будет. Прочь отсюда! Пора ему искать свое место под солнцем! Принял решение: он станет физиком. Знал, что физики в чести, на них как из рога изобилия сыплются награды и деньги, почему бы и ему не сделаться физиком, благо способности есть. Аттестат у него был неплохой, а вот характеристика подкачала: чего только не написали про него — высокомерен, эгоистичен, имеет явную склонность к антиобщественным поступкам.

Он разорвал характеристику на мелкие части. Взял чистый лист, написал про себя другие, достойные слова. Не хватало только печати. Но это его не беспокоило. Он давно уже поднаторел в этом деле — брал фотобумагу, изготовлял плоское рисовальное клише и путем влажного копирования наносил печать на документ. Созданная им таким образом новая характеристика ничем не отличалась от той, настоящей, если не считать содержания, конечно…

«Для его творческого почерка, — говорилось в новом документе, — характерно владение математическим аппаратом при ясном понимании сущности физических явлений».

Эту характеристику направил в Сибирск. Об этом самом Сибирске рассказывали легенды.

Во вновь организованный институт ядерной физики понаехали мальчишки, выпускники. Их имена не были известны никому, кроме родных и знакомых. Да еще преподавателей, которые совсем недавно читали им лекции, помогали сделать первые робкие шаги в таинственный мир физики. Но прошло несколько лет, и мир узнал о потрясающих открытиях, сделанных этими мальчишками. Вместе с успехом пришла слава, пришли высокие награды и звания. Среди вчерашних студентов появились члены-корреспонденты и академики…

Федору Шакину не терпелось испытать свою судьбу. Казалось: время уходит, он зря теряет драгоценные годы на зубрежку, сдачу никому не нужных экзаменов и зачетов. Главный его экзамен впереди, не опоздать бы!

Повезло. Из института пришло письмо с приглашением прибыть в Сибирск на собеседование. Шакин тотчас же подхватился и на аэродром.

— Научный городок!

Он вздрогнул, услышав голос кондуктора, объявившего автобусную остановку. Это прозвучало как пароль, открывающий вход в землю обетованную! Но попасть туда нелегко. Причем не только в переносном, а и в самом прямом смысле этого слова — у входа —