Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

Крутой, с резкими чертами чернявый мент взял паспорт и принялся внимательно сверять фотографию с оригиналом. Потом углубился в печати. Он помнил фоторобот, составленный по описанию Аптекаря и предсмертным словам Курдюма, помнил приметы пробравшегося к ним опасного террориста, но дело это выходило непростое, неясное: можно ли вот так, в живом человеке, признать закрепленные чужими словами черты? «Ну какой из него террорист, больно уж тощий. Да ошибся старик-капитан, на пенсию ему пора», – со злостью вспомнил мент о постовом, но из упрямства все же взял паспорт и пошел к машине:

– Иди в хвосте, разберемся с тобой сейчас, что ты за птица такая залетная.

Горец двинулся следом, правой рукой вытягивая из нашивного кармашка заточенную с двух концов палочку из бука толщиной с карандаш. Палочка была небольшая, ее можно было без труда спрятать в кулаке, так что только острые кончики торчали. Ее нельзя было метать, как нож, ею нельзя было протыкать врага, как заточкой, но в умелых руках в ближнем бою, в толпе, в толкотне палочке этой цены не было. А уж в тесноте, в машине…

Прохожих на улице было много, кто-то оглядывался на стражей порядка и их жертву, коротко провожал взглядом и шел дальше по своим делам, кто-то вообще не обращал внимания – многое повидали за последние-то годы.

– Садись в машину. Да не вперед, назад. Саатов, с ним сзади подсядь, а я с центральной свяжусь пока.

– Зачем садиться? Скажи, начальник, что тебя заботит? – спросил по-таджикски Абдулла мирным, ровным голосом.

– Заботит? Вот ты какой лютый! Сейчас объясню тебе, что нас всех заботит, – кипятился, накручивал себя чернявый, чувствуя, что влез не в свое дело. Абдулла уловил это.

– А ты, начальник, мне свой документ покажи. Покажи, что ты меня задерживать право имеешь! Откуда я, мирный человек, тебя знаю, кто ты есть? – сказал афганец еще вкрадчивей и сел в машину, словно приглашая за собой мента.

Взбешенный капитан, не дожидаясь, пока туда же, назад, сядет и Саатов, плюхнулся на переднее сиденье. Сейчас он этому мирянину, кто бы он ни был, террорист ли, наманганец или так, добрый человек, втолкует про право. Сейчас… Пусть не террорист, пусть хоть кто, но улицу он, по крайней мере, переходил в неусловленном месте. Оно теперь для него где ни перейди, везде неусловленное будет. Пусть штраф платит, а там, в отделении, разберемся.

– Саатов, чего спишь, садись сзади. А ты, умник, помолчи лучше, язык-то до самой земли волочится, как у собаки. Сука. Террорист.

На собаку Горец не обратил внимания, но, опять услышав про «террориста», понял, что, хоть по ошибке, попал, похоже, в серьезную, долгую и неясную историю… Ах, Аптекарь, Аптекарь… Принять участие в этом деле Горец никак не мог. Извини, чернявый!

Резко и мощно рванув за шею только просунувшего в машину голову Саатова, он перебросил его через свое колено на другую сторону сиденья. Тот ткнулся лицом в обшивку и от неожиданности так и затих, пытаясь поджать под себя колени и прикрыть ладонями затылок. Ноги молодого мента мешали Горцу, но длинной своей правой рукой, как петлей, он захлестнул через спинку сиденья шею чернявого и вогнал ему острие деревянного штыря под самое ухо.

Капитан рванулся от беззвучной боли, как рыба, заглотнувшая крючок, но рыбак еще надавил на ухо и прижал послушную голову к подголовнику. Капитан захрипел коротко и скверно. Быстрым движением правой руки, ее пальцами, как медвежьей лапой, Горец зацепил и дернул челюсть, а левой резко, словно мокрым полотенцем, скользнул справа налево по лбу. В нутре чернявого надорвалась с треском ниточка его жизни, он закатил глаза и обмяк безжизненным мешком.

Абдулла почувствовал облегчение странного, не нервного, а иного свойства, будто в каком-то другом мире ему сильно мешал этот случайно встреченный человек, будто это только здесь он появился на его пути произвольно, как только и может появиться милиционер, но «там», где не может быть никаких случайностей, там у них были отношения личные, как у кормящихся из одного желоба жеребца и кобылы, одинаково злобных и чернявых…

Теперь можно было спокойно заняться молодым. Горец огляделся, снял с шеи капитана оружие, положил возле себя, надвинул капитану на лицо его фуражку, а затем, не спеша, как меняют подгузник грудничку, просунул руку между ногами сержанта и несильно, но жестко зацепил в тисках клешни-ладони пах.

– Зачем меня, как собаку, гнали? – задал он вопрос беспомощному теленку. – Почему меня? Денег вам надо? Отвечай, змея!

Он сопроводил эти слова убедительным сжатием тисков.

– Отпусти, бык! Ну, пусти! Пустите, а-а, – тихо, жалобно попросил тот и частым, неясным полушепотом рассказал Горцу о городской заботе по поиску опасного террориста и о старом, но зорком постовом.

– Басана! – воскликнул Горец. Значит, все-таки не случайность. И не Голубой. Значит, скоро здесь будет полно таких чернявых маленьких героев.

– Дрожишь, воин? Что, страшно? Мать у тебя есть? Есть? А у меня нет матери. Мне тебя не жаль. Я тебя, как жука, придавлю, если меня ослушаешься. Тогда я – твоя смерть, я твоей матери горе горькое. Но я ей и счастье. Я тебе сам бог! – Горец привстал и поднял голос: – Иди за руль, тихо иди, без дури. Если что, прострочу тебя, как швея иглой!

Сержант, как под гипнозом, выбрался из машины через заднюю дверцу и сел за руль. В животе и лимфатических узлах собралась вся тяжесть земли, в паху мерзко ныло, эта тянущая боль отбирала силы, съедала волю, как голодная мышь попавшуюся ей головку сыра. И единственным спасением от окружившей его великой беды казался огромный человек, настоящий великан за его спиной. Сержант Саатов вывез Абдуллу переулками за несколько минут до того, как и улицу, и прилегающий район перекрыла облава. «Лада» ползком добралась до тихого тупичка и уткнулась в кустарник, словно носом в подушку. Парень успокоил расфыркавшийся мотор.

– Вот конь, чует неладное!

Абдулла снял с чернявого фуражку, надел ее, нацепил и его темные очки.

– Ключи давай. Сиди здесь, не шевелись.

Афганец вылез наружу, открыл багажник, выкинул всякое барахло – дырявую покрышку, дождевики, ящик из-под пива – и загрузил туда тяжелое тело чернявого. До Саатова только-только докатилась мысль, что капитан мертв. Сержант медленным, задним, все-таки ищущим спасения умом понял, что может попытаться включить рацию на передачу, но не решился, а там и Горец вернулся.

– Гони, сын. Гони из города. На Курган-Тюбе гони.

Но рация вскоре ожила сама. Центральная вызывала капитана, требовала