Ведро молока от измены - Анна Былинова

– Вот, девонька, тебе. Чтоб на том свете дорожка у тебя была из цветов. Чтоб благоухала ты.

Заголосила Наталья Степановна. Прижимая бледного Васеньку, сына Светы, одной рукой, другой она закрывала себе рот, но тщетно, плач ее коробил всем души. Все начали всхлипывать, промокать белыми платочками глаза. В какой-то момент я зачем -то повернулась к воротам кладбища и увидела спешно удаляющуюся мужскую фигуру. Витя Шмелев.

После похорон и поминок люди долго не уходили. Толкались во дворе, тихо переговаривались, курили, качали головами. Всем еще хотелось побыть на, так сказать, «интересном мероприятии». Свадьба ли, похороны ли, – для деревенского люда какое-никакое развлечение.

Зорко следил за людьми Прошка – пастух, стоя возле дровней и засунув руки в карманы. С тихим смехом что-то рассказывала стайке женщин тетка Маша Шамова. Не может она чтобы не смеяться. Даже на похоронах найдет, какую байку рассказать. Не замолкали двое закадычных друзей – дядя Федя и дядя Миша, уже изрядно подпившие и гордые тем, что копали могилку, посмеивались и, перебивая друг друга, вещали о том, как уснули на кладбище, а потом напугали самого отца Прокопа. С их слов выходило, что отец Прокоп – личность, оказывается, очень романтическая, – устроил себе свидание возле кладбищенских ворот, стоял, обжимался с Ксюнькой Куприяновой, а тут они, мол, вынырнули прям из-за крестов и всю малину влюбленным испортили и так напугали их, что отец Прокоп могучей Ксюньке аж на руки запрыгнул.

– А можа! – неприлично громко закричал дядя Миша, задыхаясь от восторга: – А можа Ксюшка своей грудью подкармливает батюшку?! Можа они и встречаются тайком возле кладбища, шоб никто не заподозрил, что батюшка молока грудного любитель?! А?

Все прыснули откровенно, уже не стесняясь. Сложив на груди могучие руки, Ксюнька прогудела:

– А можа ты заткнешься, дядя Миша! Чтоб тебе собака язык твой болтливый вырвала!

Сам священнослужитель, глядя на них, поминутно цокал языком и осуждающе тряс жидкой бороденкой. Но те не замечали его, да и вообще никого не замечали. Наконец, Прошка подошел к ним и что-то тихо сказал. Дядя Миша и дядя Федя смолкли, стушевались и гуськом, друг за дружкой двинулись к калитке.

Из дома вышел участковый Петя. Выглядел он после обильной еды и питья немного ошалело. Козырек полицейской фуражки залихватски смотрел вверх. Из-под нее торчали мокрые волосы. Глаза блестели. Увидев меня, он украдкой махнул мне, – подойди.

Мы отошли от народа, остановились возле палисадника, в котором буйной зеленью росли морковь, свекла, укроп и другие овощи. Петя оглянулся, удостоверился, что нас никто не слышит, и сказал:

– Костя сознался.

Я скривилась.

– Прям, сознался?

– Он рассказал, что жена долгое время изменяла ему с Витей Шмелевым.

– Это я уже знаю.

Петя развел руками.

– Все ведь ясно. Убил из ревности.

– То есть, он не сознался? – уточнила я.

Петя демонстративно вздохнул и стал смотреть на людей, толпившихся на крыльце. Я терпеливо ждала.

– Чего ты к словам цепляешься? – наконец, лениво сказал он. – Понятно же, что тут недолго осталось. Мотив же понятен.

На Петином круглом лице выступали микроскопические капельки пота. На голубой рубашке виднелись темные пятна в районе подмышек. Весь он мялся, и это его поведение никак не вязалось с той уверенностью, с какой он говорил о Косте. Казалось, что разговор о Косте был лишь предлогом для другого разговора, более важного для Пети.

– Ну это так. Чтоб ты знала. Я вообще – то кое-что другое хотел спросить.

– Ну?

Петя глубоко вдохнул в свою могучую грудь летний теплый воздух и выпалил:

– Если хочешь, можем пойти ко мне, посидим, я вина купил.

Я оторопела. Уж не его ли имела ввиду баба Шура Клопиха, когда сказала, что мой суженый в деревне? Нет уж. Точно не Петя. Боже упаси!

– Ты серьезно? Прям, вот с кладбища меня сразу на свидание зовешь?

– Ну а что? Мы же живые… – Петя густо покраснел, царапнул фуражку с головы и брякнул: – нам жить надо.

Я тоскливо вздохнула. Всем жить надо. И все хотят жить, потому и посмеиваются, болтают, лишь бы не думать о смерти, лишь бы поскорее стереть из памяти ее лик. Так уж устроен человек. И винить кого-то за то, что не успели похоронить Светку и уже смеются, нельзя.

Естественно, никуда я с Петей не пошла. Дождавшись, когда, наконец, разбредется народ, я вместе с мамой и другими женщинами перемывала посуду, убирала в доме покойной подруги.

Вечером, уложив в кровать Васеньку и попрощавшись с Натальей Степановной, я вышла из их дома и услышала на заднем дворе такой звук, словно кто-то хлопал калиткой о забор. Бух, бух, бух!..

Я пошла по тропинке и, не доходя до калитки заднего двора, остановилась. Свет лампочки выхватывал теленка, корову и чью-то лохматую белокурую голову. Спрятавшись за забором, я решила понаблюдать. Человек стучал калиткой и что-то бормотал. В бормотание я стала различать слова: «Дай пожить спокойно, падла… Дай пожить спокойно, падла». Это же Дунька Орлова за калиткой, – осенило меня. Чего она тут? Я вышла из своего укрытия, Дунька увидела меня и злобно зашипела: «Дай пожить спокойно, падла!». Натурально зашипела! Как змея. Мне вдруг стало холодно и жутко. Девица смотрела на меня безумными глазами. Она раскачивалась и билась головой о калитку, а калитка, в свою очередь, билась о жердину забора. По лицу девушки стекала струйка крови.

– Дуня, ты почему здесь? Одна…

Я подошла к девушке, выставив вперед руки на случай, если блаженная вдруг накинется на меня. Но Дунька колотилась в калитку и шептала заезженную фразу. Где она взяла ее? Что она значит?

– Прекрати, – я протянула руку за забор и поставила ладонь между окровавленным лбом девушки и досками. – Все!

Другой рукой я сняла проволоку, осторожно, чтобы не ударить Дуньку, открыла дверь и вышла.

Обняв девушку, я погладила ее по спине, успокаивая. Дунька все еще продолжая раскачиваться, шептала и шептала. Постепенно она притихла у меня в руках.

– Пойдем, я отведу тебя к маме, – я взяла ее под руку и потянула.

Мы двинулись по темной улице. В темноте по дороге шел человек, подсвечивая себе путь маленьким фонариком. Увидев нас, остановился. Свет от фонарика прыгнул на наши лица. Это оказалась тетка Таня, мать Дуньки.

– Ох, горе мое, от за что меня восподь такой дурой наградил? – запричитала женщина. Достав платок, она принялась стирать со лба дочки кровь.

Я вызвалась проводить Орловых до дома.