Железный гомункул - Павел Александрович Шушканов

всё, что есть под солнцем. Вековой маяк начал разрушаться в тот год, когда Люмус почувствовал себя неважно. Хотя, наверное, я преувеличиваю. Ни в том, ни в другом нет никакой мистики, приятель. Здание, стоящее более века на морском берегу, продуваемое всеми ветрами и разъедаемое солью, рано или поздно превратится в руины. Человек, проработавший десять лет на опреснителе, тоже станет рухлядью, пусть даже и попытается вовремя найти работу побезопаснее. И всё же у Люмуса была не жизнь, а книга гордости и славной истории: столько лет делать всё, чтобы снабжать остров питьевой водой, постепенно разрушаясь, а потом указывать кораблям путь в ночи мимо острых скал.

Я подлил в кружки крепкий, пахнущий терпкой травой чай, пододвинул одну собеседнику и усмехнулся.

– Неужели вы жалеете о том, что не прожили свою так же?

Сон сделал большой глоток и вытер губы мокрым рукавом плаща.

– Видите ли, я понятия не имею, как прожил большую часть жизни. Это настолько угнетает, что я восторгаюсь даже чужой смертью.

– Разве так бывает?

– Если признать тот факт, что я не человек, то вы поймёте, что в жизни бывает и не такое.

Мой собеседник никак не производил впечатление человека безумного или временно потерявшего рассудок. Я украдкой вглядывался в его глаза, намереваюсь увидеть бегающий взор, нездоровый блеск или отсутствующий рассеянный взгляд. Но нет, Сон казался вполне адекватным, хотя и несколько отрешённым. Он говорил не с отчаянной убеждённостью, доказывая свой взгляд на мир, а с той непосредственностью, с которой люди говорят о праздных обыденных вещах. У моих коллег по колледжу искусств в глазах было больше безумия, чем у моего собеседника. Вдруг я понял, что это лишь часть игры.

Мало ли импозантных и пропитанных неуёмной фантазией личностей, которые видят выход для своих безумных выдумок не в шершавой бумаге дешёвых книг, а в сочинительстве историй, которых с серьёзной миной можно ввернуть в любой разговор. Такие истории хороши как ядро для диспута, а рассказчики обычно – та жемчужина большой компании, которая украшает её наравне с граммофонной музыкой, парой-тройкой контрабандных конкордийских сигар и бутылочкой односолодового виски. Но в нашей компании были лишь я и он, и всё же я принял правила игры, поддержав рассказчика вполне серьёзными вопросами. В конце концов, когда я окончательно разочаруюсь в натюрмортах, проза, возможно, примет меня в тёплые дружеские объятия.

– Резонно спросить, кто вы, – заметил я. – И заодно о том, следует ли мне опасаться вас, говорить о вас и, что понятно исходя из странности беседы, верить ли вам.

– Всё только в ваших руках. Как раз ничто из того, что вы спросили, не имеет никакого значения. Кроме вполне определённого вопроса – кто я, если не человек. Ну, чтобы не пугать вас ещё больше, а я вижу, что вы несколько встревожены и смущены, скажу для начала, что я разумный, и это уже наполовину сближает нас с вами. Sapiens – если угодно, как написано в очень древних книгах, переживших Тёмные века.

Я уклончиво кивнул и поднял руки.

– Это абсурдно. Эволюция старой Земли выдала лишь один разумный вид, проживающий сейчас на трёх лунах Планеты – и это человек.

Сон тяжело откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Он не был раздражён, скорее разочарован моей репликой. Над ним в свете тёплой лампы вились мелкие ночные мошки.

– Что за глупости. Уже к тому моменту, как у вас появились племена и зачатки гуманизма на старой Земле, уже существовало как минимум два разумных вида. Хотя по некоторым книгам, хоть я и считаю их апокрифами, даже три. Неандерталец не был двоюродным братом своего более универсального конкурента. То были два разных человечества, правда недолгое время. Хомо уничтожил и поглотил конкурента. Так что ваше утверждение о единственном разумном виде никак не оправдано.

Я отмахнулся.

– То история древних времён и к нашему разговору имеет очень косвенное отношение. Не будете же вы всерьёз утверждать, что вы потомок неандертальца.

Сон улыбнулся.

– Скорее уж вы. В ваших генах намертво засел ваш же древний враг и конкурент. Но не будем об этом. На старой Земле ещё до катастрофы жили существа очень близкие к полноценному интеллекту: китообразные, моллюски… Что говорить, насколько нам известно из записей старых радиосообщений, афалины были переселены на Каллисто и Ганимед и до сих пор живут там, меняя свою биологию и разум. И если на Ганимеде они всё ещё пленники прибрежных вод и человека, то после того, как замолчал Каллисто, они остались предоставлены сами себе. Не удивлюсь, что без человека за миллион-другой лет мы получим луну Планеты, заселённую разумными афалинами и белухами.

Вы афалина?

Сон внимательно взглянул на меня, затем рассмеялся сиплым голосом, переходящим в кашель.

– Вы забавный собеседник. Как же мне не хватало ноток юмора в моих монологах. Люмус прерывал меня только кашлем и предложениями покурить.

Я спохватился и полез в ящик, набитый всякой всячиной, включая аккуратно завернутые в бумагу конкордийские сигареты, но Сон остановил меня.

– Благодарю. То был скорее ритуал. Я относился к нему как попытке развеять скуку и одиночество Люмуса.

– Так кто же вы, если не человек? Мы уже поняли, что не дельфин и не неандерталец. Неужто автоматон?

Меня забавляла эта беседа. Особенно радовало то, что Сон оставался дружелюбным и не проявлял признаков агрессии. Похоже было, что он тоже рад новому собеседнику, которому можно повторить очевидные для него самого вещи.

– Я не человек, но это и не означает, что вы настоящий человек. Настоящее человечество жило на Земле, пока раздувшаяся мантия Солнца не превратила ее в стеклянный шарик. Но к тому времени они достигли такого величия в покорении всех наук, что целые пантеоны богов задохнулись бы от зависти к их невероятной мощи. Что осталось от этого величия, едва остатки людей-богов переселились на три луны Юпитера? Да мало что. Темные века уничтожили почти все, и теперь мы прозябаем в эпохе пара, шестеренок и радио. Но скажи мне, действительно ли ты считаешь себя хоть какой-то отдаленной родней тем лишенным страха, морали и границ существам, которые когда-то покинули Землю? Так что ты – такой же пришелец, как и я.

– Но это никак не отвечает на вопрос, кто вы такой.

– Верно. Я житель Европы. Настоящий обитатель Европы. Или, как это будет по-вашему, абориген.

***

Мне доводилось общаться с «аборигенами». Наш учитель портретной живописи, мастер Жар, частенько выписывал нам пропуска в больницу для душевнобольных, чтобы научить извлекать из внешнего образа внутреннюю природу сознания