Современный зарубежный детектив-14. Книги 1-22 - Себастьян Фитцек

Он сумел приподнять голову, но она сомневалась, что он понимал, кто перед ним. Он давно не брился. Это хорошо. Так он больше походил на наркомана, кем он и был.

Снова стон, но тоньше, мягче.

– Подумала, загляну, проверю, чем ты тут занимаешься. И надо же, ты время не терял. Три сотни страниц, почти!

Он попытался что-то сказать. По крайней мере, пошевелил губами.

– Так что ай-ай-ай, – сказала она ему. – И позволь, я замечу: какой же ты алчный. То есть я ведь отдала тебе дом. Ушла и оставила в твое распоряжение. Есть люди, сколько ни дай, все им мало. Но ты еще приперся выискивать меня. Точнее, Розу. Итог один, верно?

Он пытался заговорить. Она это видела. Никогда в жизни ей не было настолько безразлично, что кто-то скажет.

– Зачем она вообще тебе понадобилась, а? Полагаю, дело не в личной заботе о ее благополучии? Ты ведь никогда не страдал избытком любви, верно? Из-за денег? Наверно, бар прогорал, и от мамы с папой ничего не осталось, чтобы продать? Может, решил выставить дом на продажу? И поделить выручку с Розой? Тебе понадобилась бы ее подпись для этого. Даже ты должен был это понимать. Она бы не стала мириться с твоими штучками. Не то что я.

На этот раз он с трудом приоткрыл глаза.

– В любом случае у меня идея получше. И попроще. К тому же справедливей.

Он не удостоил ее ответом, но было похоже, что ему следует куда-то переместиться. Наблюдая за ним в эти дни, глядя, как он заваривал кофе, она отметила – даже издалека и через окно, – что он уже не молод: сквозь его легендарную шевелюру просвечивал череп, на щеках обозначились брыли. Однако в данных обстоятельствах ее больше волновало некоторое утолщение его фигуры. Он раздобрел на тридцать фунтов со времен своей футбольной славы. Ее неотразимый брат, на пороге своего сорокалетия, стал владельцем бара и жил один в родительском доме, изображая из себя зожника, а сам между тем собирался пустить в оборот единственный по-настоящему ценный актив, оставшийся у него, – ее историю. Она подумала, что он должен был очень злиться из-за потери своей внешности. Возможно, еще и поэтому он прельстился литературной карьерой: никому нет дела до внешности писателя.

– Давай-ка переместим тебя наверх, – сказала она ему. – Скажу честно, ты, похоже, слегка набрал вес. Не думаю, что мне будет легко таскать тебя по дому.

Но у нее была сильная мотивация. Она уперлась в его зловонную подмышку и, подняв его на ноги, потащилась через кухню. Каждый шаг сопровождался дрожью в коленях, каждый вдох – смрадом.

У подножия лестницы он попытался ударить ее, но так громко застонал при этом, что она успела увернуться. В результате он, к сожалению, рухнул на пол, и ей пришлось снова поднимать его. Это были сущие мучения, и отнюдь не нравственные.

– Не делай так больше, говнюк, – сказала она.

Затем, питаемая яростью, она затащила его на второй этаж и дальше по коридору в родительскую спальню, источник всех ее бед и то место, где, говоря начистоту, она по-настоящему стала собой. Ее ничуть не удивило, что Эван, вернувшись в отчий дом, занял эту спальню. Она была, безусловно, самой большой в доме, такой же большой, как и длинная гостиная на первом этаже: идеальное место для вернувшегося наследника. И это не говоря о массивной фамильной кровати и ванной комнате, отделанной мрамором из семейной каменоломни!

И все же, когда Анна стала взрослой и жила здесь с дочерью, ей не приходило на ум сменить свою маленькую спальню на эту. (Как, впрочем, и Розе, хотя она наверняка подумывала об этом. Размер и отдельная ванная? Подальше от мамы? Но Роза как будто чувствовала, что с этой комнатой что-то не так и что ее это тоже некоторым образом касается.) Так или иначе, она никогда не заходила в комнату родителей без крайней необходимости. Как, например, сегодня.

Из последних сил она повалила брата на кровать. Он неуклюже попытался пнуть ее, но она подхватила его за ногу и подтянула повыше. В кармане пальто у нее был наготове шприц и резиновый жгут, но когда она достала их, он снова ожил и замахнулся на нее массивными кулаками, метя в голову. Кулаки не достигли цели, как и сопровождавшие их проклятия, но она решила подождать, пока он не отъедет подальше. В конце концов, укол был самой важной частью всего этого, а она не очень хорошо владела шприцем. У нее не было ни желания, ни сил драться с бывшим атлетом весом в двести фунтов, даже если он был не в лучшей своей форме. Он бы вцепился в нее мертвой хваткой.

– Ты хотя бы понял, зачем я здесь? – спросила она его, как для того, чтобы скоротать время, так и для того, чтобы получить ответ на свой вполне разумный вопрос.

Ее голос, к ее большому удивлению, прозвучал совершенно спокойно. Эван, конечно, ничего не ответил, и в этом вакууме у нее начало складываться по-настоящему красноречивое заключение, достойное Дэниела Уэбстера[355]. Она здесь потому, что Эван ужасный человек. Она здесь потому, что он всегда был ужасным человеком, хотя она проявляла к нему большое снисхождение, никогда не говоря ему об этом – во всяком случае, в лицо. Все эти гадости – от обычных детских издевок до жестокого крушения ее жизни, когда она училась в десятом классе, и до нынешнего дерьма с этим «романом» – она никогда не понимала, зачем он делал все это. Все, чего она сама хотела, – это убраться куда подальше, никогда больше его не видеть, никогда ни о чем не просить, но он просто не мог оставить ее в покое. Возможность устроить себе нездоровое развлечение за счет странненькой младшей сестрички каждый раз оказывалась слишком притягательной, чтобы он мог устоять. Неужели это действительно доставляло ему такое удовольствие? Видимо, так. Но разве это не делало его гораздо большим чудовищем, чем кто-либо имел право называть ее? Ответ, по крайней мере для нее, был очевиден.

Она хотела сказать, что их случай вряд ли можно назвать уникальным; в мире полно братьев и сестер, которые ненавидят друг друга, но они не делают ничего из того, что для Эвана было в порядке вещей. Они просто оставляют друг друга в покое и занимаются своими делами, живут полноценной, независимой, раздельной жизнью и, может быть, сдержанно обнимаются на семейных собраниях и обмениваются совершенно безличными открытками на Рождество. Она была бы